Милый друг, стр. 34

Лангремон тоже был невредим.

– С этими проклятыми пистолетами всегда так, – проворчал Риваль, – либо промах, либо наповал. Мерзкое оружие!

Дюруа не двигался. Он обомлел от радости и изумления. «Дуэль кончилась!» Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Теперь ему показалось, что он померился бы силами с целым светом. Дуэль кончилась. Какое счастье! Он до того вдруг осмелел, что готов был бросить вызов кому угодно.

Секунданты поговорили несколько минут и условились встретиться в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, ухмыляясь, щелкнул бичом.

Некоторое время спустя оба секунданта, Дюруа и врач уже завтракали в ресторане и говорили о поединке. Дюруа описывал свои ощущения.

– Я нисколько не волновался. Нисколько. Впрочем, вы это и сами, наверно, заметили?

– Да, вы держались хорошо, – подтвердил Риваль.

В тот же день Дюруа получил протокол, – он должен был поместить его в хронике. Сообщение о том, что он «обменялся с г-ном Луи Лангремоном двумя выстрелами», удивило его, и, слегка смущенный, он спросил Риваля:

– Но ведь мы выпустили по одной пуле?

Риваль усмехнулся:

– Да, по одной… каждый – по одной… значит, всего две.

Объяснение Риваля удовлетворило Дюруа, и он не стал в это углубляться.

Старик Вальтер обнял его:

– Браво, браво, вы не посрамили «Французской жизни», браво!

Вечером Жорж показался в редакциях самых влиятельных газет и в самых модных ресторанах. Со своим противником он встретился дважды, – тот, видимо, тоже счел нужным показать себя.

Они не поклонились друг другу. Они обменялись бы рукопожатием только в том случае, если бы один из них был ранен. Впрочем, оба клялись, что слышали, как над головой у них просвистела пуля.

На другой день, около одиннадцати, Дюруа получил «голубой листочек»:

«Боже, как я боялась за тебя! Приходи скорей на Константинопольскую, я хочу поцеловать тебя, моя радость. Какой ты смелый!

Обожающая тебя Кло».

Когда он пришел на свидание, она бросилась к нему в объятия и покрыла поцелуями его лицо.

– Дорогой мой, если б ты знал, как взволновали меня сегодняшние газеты! Ну, рассказывай же! С самого начала. Я хочу знать, как это было.

Он вынужден был рассказать ей все до мелочей.

– Воображаю, какую ты ужасную ночь провел перед дуэлью! – воскликнула она.

– Да нет. Я отлично спал.

– Я бы на твоем месте не сомкнула глаз. А как прошла сама дуэль?

Он тут же сочинил драматическую сцену:

– Мы стали друг против друга в двадцати шагах – расстояние всего лишь раза в четыре больше, чем эта комната. Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляйте!» В ту же секунду я поднял руку, вытянул ее по прямой линии и стал целить в голову, – это была моя ошибка. Пистолет мне попался с тугим курком, а я привык к легкому спуску, – в результате сопротивление спускового крючка отклонило выстрел в сторону. Но все-таки я чуть-чуть в него не попал. Он тоже здорово стреляет, мерзавец. Пуля оцарапала мне висок. Я почувствовал ветер.

Сидя у Дюруа на коленях, г-жа де Марель сжимала его в своих объятиях, – она точно желала разделить грозившую ему опасность.

– Ах, бедняжка, бедняжка, – шептала она.

Когда он кончил свой рассказ, г-жа де Марель воскликнула:

– Ты знаешь, я не могу больше жить без тебя! Я должна с тобой видеться, но, пока муж в Париже, это невозможно. Утром я могла бы вырваться на часок и забежать поцеловать тебя, когда ты еще в постели, но в твой ужасный дом я не пойду. Как быть?

Дюруа пришла в голову счастливая мысль.

– Сколько ты здесь платишь? – спросил он.

– Сто франков в месяц.

– Ну, так вот: я обоснуюсь в этих комнатах и буду платить за них сам. Теперь моя квартира меня уже не устраивает.

– Нет. Я не согласна, – подумав несколько секунд, возразила она.

Он удивился:

– Почему?

– Потому…

– Это не объяснение. Здесь мне очень нравится. Кончено. Я остаюсь. – И он засмеялся: – К тому же квартира снята на мое имя.

Она стояла на своем:

– Нет, нет, я не хочу…

– Да почему же?

В ответ он услышал ее ласковый шепот:

– Потому что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.

Он возмутился:

– Да ни за что на свете! Обещаю тебе.

– Нет, будешь.

– Клянусь…

– Правда?

– Правда. Честное слово. Это наш дом – и больше ничей.

Она порывисто обняла его.

– Ну хорошо, мой дорогой. Но знай: если ты меня хоть раз обманешь, один-единственный раз, – между нами все будет кончено, навсегда.

Дюруа снова разуверил ее, дал клятву, и в конце концов они решили, что он переедет сегодня же, а она будет забегать к нему по дороге.

– Во всяком случае, приходи к нам завтра обедать, – сказала она. – Мой муж от тебя в восторге.

Он был польщен.

– Вот как! В самом деле?..

– Ты его пленил. Да, слушай, ты мне говорил, что ты вырос в деревне, в имении [70], правда?

– Да, а что?

– Значит, ты немного смыслишь в сельском хозяйстве?

– Да.

– Ну так поговори с ним о садоводстве, об урожаях, – он это страшно любит.

– Хорошо. Непременно.

Дуэль вызвала у нее прилив нежности к нему, и, перед тем как уйти, она целовала его без конца.

Идя в редакцию, Дюруа думал о ней: «Что за странное существо! Порхает по жизни, как птичка! Никогда не угадаешь, что может ей взбрести на ум, что может ей прийтись по вкусу! И какая уморительная пара! Зачем проказнице-судьбе понадобилось сводить этого старца с этой сумасбродкой? Что побудило ревизора железных дорог жениться на этой сорвиголове? Загадка! Кто знает! Быть может, любовь? Во всяком случае, – заключил он, – она очаровательная любовница. Надо быть круглым идиотом, чтобы ее упустить».

VIII

Дуэль выдвинула Дюруа в разряд присяжных фельетонистов «Французской жизни». Но так как ему стоило бесконечных усилий находить новые темы, то он специализировался на трескучих фразах о падении нравов, о всеобщем измельчании, об ослаблении патриотического чувства и об анемии национальной гордости у французов. (Он сам придумал это выражение: «Анемия национальной гордости», и был им очень доволен.)

И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и язвительным, так называемым парижским складом ума, издеваясь над его тирадами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой:

– Ничего! Мне это пригодится в будущем.

Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, – в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юркнуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи.

По четвергам Дюруа обедал у нее, и чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но так как он и сам любил деревню, то иной раз оба они так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване.

Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.

По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:

– Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.

Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.

Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.

И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло: «Канн». Распечатав конверт, он прочел: