Радуга просится в дом, стр. 14

Жогип-Сатурновский, прочтя последнюю строку, энергично взмахнул головой, устремил взгляд немигающих серых глаз в окно. Луч света, точно театральный прожектор, осветил профиль лица поэта, и спокойные, будто изваянные из мрамора, черты показались Кате неземными. Она даже почувствовала, как по телу ее побежали холодные мурашки. Девушка плохо понимала произнесенные в торжественной тишине слова, она даже совсем их не понимала, но то, как они были произнесены, и тайна, скрытая в них, приводило ее в состояние полузабытья, сладкого, трепетного ожидания.

Поэт опять устремил взгляд в окно на правой стене. И никто не знал, кончил он читать стихотворение или будет продолжать. Восхищение было у многих на лицах. И это было такое восхищение, которое не требовало выражения. Каждому из тех, кто считал его своим кумиром, было ясно, что здесь, в этом маленьком магазине, впервые произносятся слова, которые завтра облетят весь мир и станут достоянием истории. Может быть, даже ревнители поэзии Сатурновского полагали, что его стихи будут перепечатаны во всех странах, войдут в учебники, хрестоматии — по ним будут учиться дети наших детей и дети тех, которые родятся в те счастливые отдаленные времена, когда люди будут понимать красоту, когда глаз человека, его ухо будут ласкать только те произведения человеческого разума, которые несут в себе правду жизни, гармонию природы, простоту и безыскусственность людской мудрости.

Поэт читал:

Но тут произошло неожиданное. Кто-то крикнул:

— В Африке нет пустыни Аби-Дег!

Поклонники Сатурновского зашикали, закричали. Кто-то полез на дерзнувшего возразить с кулаками. Сам же Сатурновский не удостоил и взглядом подавшего голос. С минуту он смотрел в окно, затем продолжал читать новые стихи. И эти стихи посвящались пустыне Аби-Дег.

Удивительно легко и свободно читал поэт. Каждую строчку он произносил так, словно отвешивал пуд золота. И замолкал. Подолгу смотрел в окно. Казалось, он придумывает строчки тут же, на ход, и тут же бросает их людям. Слушатели его не интересовали. Он не испытывал желания понравиться толпе, произвести на нее впечатление — поэт был уверен в своей несомненной, непогрешимой власти над людьми, и эта уверенность придавала ему спокойствие, независимость, уносила его в мир собственных эмоций, в свой особенный поэтический мир.

Не было аплодисментов, только слышались прерывистые вздохи особо чувствительных душ, одобрительные приглушенные восклицания. Ни звуком, ни жестом люди не хотели мешать кумиру.

Жогин-Сатурновский прочел еще несколько стихотворений — их тоже не поняла Катя. Затем поэт сказал: «Благодарю, друзья! Мне с вами было хорошо». И, круто повернувшись, скрылся в коридоре подсобного помещения. Катя в первые минуты стояла в растерянности. Над ее головой раздался шум, крик… Катя тоже захлопала в ладоши, подалась вперед вместе с толпой, хлынувшей из магазина за поэтом. Но ее кто-то сильно потянул за руку. Она обернулась и увидела Вадима Петровича. Он тянул ее за руку на середину залы. Там стоял рыжий дядя с микрофоном и мотком шнура. Вадим Петрович, подведя к нему Катю, что-то долго говорил ему на ухо, затем подхватил девушку за талию и подтолкнул ее на ящики. Откуда-то ударили светом, к ящикам пододвинули магнитофон с крутящимися дисками, и дядя с рыжей бородой сунул под нос Кате сигарообразный микрофон. Катя, зажмурив глаза, ни на кого не глядя, проговорила заученный текст:

— Вельмишановшi москвичi! Я приехала в Москву i випадково потрапила на ваше свято.

Дальше по тексту, написанному Вадимом Петровичем, надо было сказать: «У нас на Украiнi, в колгocпi…», но Катя не хотела говорить неправду. Она заговорила своими словами:

— В гiрничому мiстечку, де я живу, також шанують поезiю, знають Жогша-Сатурновського та багатьох iнших сучасних радянських письменникiв. Наприклад, нещодавно у нас була проведена конференцiя по книзi вipшiв Михайла Чумака. Книга вийшла в Mocквi, перекладена на росiйську мову. Прекрасний переклад, товарищi. Його зробив Вадим Петрович Златогоров…

Катя заикнулась. На языке вертелись слова: «аромат», «колорит». Помнилось, как просил Вадим Петрович не забыть про них, но как раз эти-то слова она и не сказала.

Раздались аплодисменты. Микрофон исчез, и Вадим Петрович дернул ее за руку. Через минуту они были уже на улице. Вадим Петрович шагал веселый, потирая руки, говорил:

— Хорошо у тебя вышло: «Прекрасний переклад, товарный!» Сегодня по радио, на весь свет…

Вечером Катя сидела в кругу Златогоровых у включенного приемника. Передавали последние известия. О встрече поэта со своими читателями сказали в конце. Читали стихи Жогина-Сатурновского, потом чьи-то выступления, потом: «…девушка из украинского шахтерского города». Включили магнитофон. Катя услышала свой голос. И когда ее речь кончилась, а диктор перешел к сообщению других новостей, она сидела в полузабытьи, счастливо улыбалась. Взглянула на Вадима Петровича. Он опустил голову, смотрел в одну точку.

— Вы недовольны, Вадим Петрович?

Он не ответил. Майя взяла Катю за локоть, увела на балкон. Там сказала:

— Из твоей речи редактор вырезал какую-то фразу. Разве ты не заметила?

Нет, Катя этого не заметила.?

14

Если иметь музыкальный слух и к нему немного фантазии, то хорошую песнь можно услышать, стоя у окна в коридоре вагона. Темная ночь укрыла придорожные посадки и строения, спрятала от глаз поля, озера, леса и перелески. Только изредка мелькают огни автомашин, везущих на элеватор хлеб нового урожая, да телеграфные столбы бегут в темноте навстречу поезду. Вас качает, как в люльке: вы слышите песню. И не тот мерно повторяющийся стук колес на стыках рельс, а стройный хор звуков, мелодию, способную родиться только в движении, в вечном стремлении человека к переменам, к новым людям, неизведанным краям.

Стоит у окна вагона и слушает песню колес Павел Белов. Пассажиры спят; даже проводник перестал шаркать веником по ковровой дорожке, зашел в свое купе и, должно быть, сторожко задремал у столика. Не спится одному Белову. Он вообще мало спит с того дня, когда закончил полировать язык Горбенко и весь роман «Соловьиная балка», когда поставил последнюю точку и засобирался в Москву. Теперь же, приближаясь к столице, совсем потерял покой. Павел Николаевич походил на школьника, едущего поступать в институт. В том, что он сдаст экзамен, Белов не сомневался. Любченко, прочитал рукопись, сказал: «Це краща праця, нiж сам оригiнал». Павел Николаевич и сам как будто понимал, что улучшил, обогатил рукопись, особенно же язык героев. Если в оригинале встречались персонажи, говорившие авторским языком, то в русском варианте такого нет. Ярче, образнее заговорил главный герой романа шахтер Горбенко. Особенно же Белов много преуспел за последний месяц, после замечания Кати. Как же после этого не радоваться Павлу Николаевичу, как ему не сгорать от нетерпения услышать суд столичных знатоков и, в первую очередь, свояка Вадима.

В дом Златогоровых явился нежданно; нажал звонок, стоял у двери, слушая стук собственного сердца.

Наконец в дверях с разобранным ружьем и масленкой в руке показался Вадим Петрович.

— Павел? — сказал Златогоров.

— Не ждал?

— Ну проходи, проходи.

Они троекратно, по-мужски, обнялись. Потом их увидела Зинаида Николаевна; и тотчас поднялся шум, визг — из комнат выбежали Майя с Катей.