Сказки для маленьких. Часть 2 - от "О" до "Я", стр. 231
С этими словами он раздвинул ветви... Фея спала такая прелестная, какою может быть только фея Райского сада. Улыбка играла на ее устах, но на длинных ресницах дрожали слезинки.
- Ты плачешь из-за меня? - прошептал он. - Не плачь, очаровательная фея! Теперь только я понял райское блаженство, оно течет огнем в моей крови, воспламеняет мысли, я чувствую неземную силу и мощь во всем своем существе!.. Пусть же настанет для меня потом вечная ночь - одна такая минута дороже всего в мире!
И он поцеловал слезы, дрожавшие на ее ресницах, уста его прикоснулись к ее устам.
Раздался страшный удар грома, какого не слыхал еще никогда никто, и все смешалось в глазах принца; фея исчезла, цветущий Райский сад ушел глубоко в землю. Принц видел, как он исчезал во тьме непроглядной ночи, и вот от него осталась только маленькая сверкающая вдали звездочка. Смертный холод сковал его члены, глаза закрылись, и он упал как мертвый.
Холодный дождь мочил ему лицо, резкий ветер леденил голову, и он очнулся.
- Что я сделал! - вздохнул он. - Я нарушил свой обет, как Адам, и вот Райский сад ушел глубоко в землю!
Он открыл глаза; вдали еще мерцала звездочка, последний след исчезнувшего рая. Это сияла на небе утренняя звезда.
Принц встал; он был опять в том же лесу, у пещеры ветров; возле него сидела мать ветров. Она сердито посмотрела на него и грозно подняла руку.
- В первый же вечер! - сказала она, - Так я и думала! Да, будь ты моим сыном, сидел бы ты теперь в мешке!
- Он еще попадет туда! - сказала Смерть, - это был крепкий старик с косой в руке и большими черными крыльями за спиной. - И он уляжется в гроб, хоть и не сейчас. Я лишь отмечу его и дам ему время постранствовать по белу свету и искупить свой грех добрыми делами! Потом я приду за ним в тот час, когда он меньше всего будет ожидать меня, упрячу его в черный гроб, поставлю себе на голову и отнесу его вон на ту звезду, где тоже цветет Райский сад; если он окажется добрым и благочестивым, он вступит туда, если же его мысли и сердце будут по-прежнему полны греха, гроб опустится с ним еще глубже, чем опустился Райский сад. Но каждую тысячу лет я буду приходить за ним, для того чтобы он погрузился еще глубже, или остался бы навеки на сияющей небесной звезде!
Г. Х. Андерсен
Растягивающийся конь
Март ещё только стоял — а на господской мельнице работа вовсю кипела: воды в шлюзе довольно, жернова крутятся. Да и не мудрено: ливень, не переставая, хлестал почти всю неделю. Такой возможности жители Бопора, понятно, упускать не желали — и с утра до вечера мололи своё зерно. Шум, гам, суета, кто лошадей запрягает, кто распрягает, ребятишки веселятся, на мешках с пшеницею скачут, жернова, как в аду, грохочут. А под кровлей мельницы, в большой зале, что ни день — толпа народу: всяк помола своего дожидается.
Ну вот, а как пришла пятница, надумала молодёжь, что в зале-то этой собралась, устроить там назавтра вечеринку с танцами. Мельник сперва не соглашался, поломался малость, да потом всё же позволил. Так что в субботу вечером, уж не сомневайтесь, были там музыканты — и даже больше, чем обычно на праздники на такие зовут. Только одни приустанут — враз другие играть примутся. И такое там стояло веселье, и столько там было выпито, что лишь под утро удалось мельнику избавиться от гуляк, — вытолкал он их, боясь греха, за дверь: нельзя же так себя вести, когда день воскресный вот-вот займётся.
Ну что ж, выбралась, стало быть, вся честная компания на Королевскую дорогу, расходиться стала в разные стороны, кому куда надо. А музыканты, которые прибыли на пирушку аж с Орлеанского острова — чтобы веселей плясалось да скакалось ребятам Бопорта, — побрели себе к берегу Святого Лаврентия: лодка их там была привязана, домой плыть. Ну, допили они первым делом вино, которое с вечеринки, «на посошок», захватили, да и поплелись потихоньку, еле ноги переставляют. Только слышат они вдруг: вроде где-то неподалёку конь несётся, копыта гремят. И всё, будто, ближе да ближе. А в скором времени и впрямь лошадь на них из темноты выскочила. Да чудная какая-то: спина длинная- предлинная, никогда такой не видали. Растерялись сперва музыканты, не по себе им как-то, а потом видят: стоит лошадь смирно, тихо, не шарахается... Они и надумали: дай-ка на неё сядем, пусть до берега нас довезёт, где лодка наша привязана. Ну и полезли ей все на спину, один за другим: и скрипачи, и баянисты, и кто на гармошке губной играет, и кто на ложках... Забрались на длинную лошадь, уселись верхом, друг за дружкой устроились — довольны.
А лошадь-то вдруг, вместо того, чтобы по земле бежать, как в воздух взовьётся да как помчит сквозь облака — только у седоков ветер в ушах свистит; и неслись они так по поднебесью несколько минут, а потом конь их вниз стремглав полетел — да только не на берег стал, а в реку врезался, в воду прямо. И стало тут тулово лошадиное стягиваться, всё короче да меньше делаться — так что очутились бедняги музыканты, один за другим, в воде. Хорошо ещё, не утонул никто. А конь, только от седоков избавился, снова к тучам взвился; летит себе — да во всю глотку хохочет.
Легенды новой Франции
Ребячья болтовня
У богатого купца был детский вечер; приглашены были все дети богатых и знатных родителей. Дела купца шли отлично; сам он был человек образованный, даже в свое время окончил гимназию. На этом настоял его почтенный отец, который был сначала простым прасолом, но человеком честным и трудолюбивым и сумел составить себе капиталец, а сын еще приумножил его.
Купец был человек умный и добрый, хотя люди говорили не столько об этих качествах, сколько о его богатстве.
Он вел знакомство и с аристократами крови и, что называется, с аристократами ума, а также с аристократами и крови и ума вместе и, наконец, с теми, которые не могли похвалиться ни тем, ни другим.
Так вот, большое общество собралось у него в доме, только исключительно детское; дети болтали без умолку - у них, как известно, что на уме, то и на языке. В числе детей была одна прелестная маленькая девочка, только ужасно спесивая. Спесь в нее не вбили, а "вцеловали", и не родители, а слугиродители были для этого слишком разумны. Отец малютки был камер-юнкером, и она знала, что это нечто "ужасно важное".
- Я камер-юнкерская дочка! - сказала она.
Она точно так же могла быть дочкой лавочника - от человека не зависит, кем он рождается. И вот она рассказывала другим детям, что она "урожденная" такая-то, а кто не "урожденный", из того ничего и не выйдет. Читай, старайся, учись сколько хочешь, но, если ты не "урожденная", толку не выйдет.
- А уж из тех, чье имя кончается на "сен", - прибавила она, - никогда ничего путного не выйдет. Тут уж упрись руками в бока да держись подальше от всех этих "сенов"!
И она уперлась прелестными ручонками в бока и выставила острые локотки, чтобы показать, как надо держаться. Славные у нее были ручонки, да и сама она была премиленькая!
Но дочка купца обиделась: фамилия ее отца была Мадсен, стало быть, тоже оканчивалась на "сен", и вот она гордо закинула головку и сказала:
- Зато мой папа может купить леденцов на целых сто риксдалеров и разбросать их народу! А твой может?
- Ну, а мой папа, - сказала дочка писателя, - может и твоего папу, и твоего, и всех пап на свете пропечатать в газете! Все его боятся, говорит мама: ведь это он распоряжается газетой!
И девочка гордо закинула головку - ни дать ни взять, принцесса крови!
А за полуотворенною дверью стоял бедный мальчик и поглядывал на детей в щелочку; мальчуган не смел войти в комнату: куда такому бедняку соваться к богатым и знатным детям! Он поворачивал на кухне для кухарки вертел, и теперь ему позволили поглядеть на разряженных, веселящихся детей в щелку; и уже одно это было для него огромным счастьем.