Синий город на Садовой (сборник), стр. 129
— Интересно… Вы такие фотографии у себя в институте делаете?
— Ну, не в ателье же заказываем! У нас специальные камеры, в том числе и для съемки через микроскоп. Между прочим, уникальное оборудование…
— Значит, у вас и фотобумага есть?
— Конечно… Стоп, а в чем дело? В ваших словах, милостивый государь, я улавливаю некий необычный интерес.
— Ага… Папа, а не бывает там у вас лишней фотобумаги?
— Дитя мое! Ты, кажется толкаешь меня на нехорошее дело…
— Ну я же о ненужной же бумаге говорю! Когда она для научных снимков уже не годится, и ее списывают. А для любительских целей она еще вполне…
— В твоих словах заметен определенный житейский прагматизм. Не ожидал…. А что у тебя за «любительская цель»?
— Это у Ельки…
И Митя рассказал про Нукаригву. А чего было скрывать? Елька и сам не делал секрета из своей страны. Конечно, Митя не стал вдаваться в детали. Про Домового, про больницу и Елькино прощание с жизнью — ни слова. Но суть «любительской цели» изложил.
Папа сказал, что спросит у заведующего лабораторией. Сейчас конец квартала, в отделах проводят чистку имущества, старое вытряхивают, так что может быть…
И следующим вечером он вернулся с рулоном, упакованным в черную бумагу!
Митя тихо завыл от восторга.
— Здесь не на стену, а на всю комнату хватило бы!.. Папа, ты образец… этого… отцовской любви и понимания.
— Да? А кто недавно собирался писать про меня кляузную статью в наш бюллетень?
— Но это же была совершенно шуточная шутка!
— По-твоему, удачная?
— Не-а! Теперь, даже если ты случайно огреешь меня, я не пикну!
— А если не случайно?
— Не случайно ты не сможешь. Ты же сторонник гуманитарного… то есть гуманистического воспитания.
— Кажется, чересчур… Зря я вчера заступался за тебя перед мамой, когда ты явился домой чуть не в полночь.
— Не в полночь, а без четверти десять! И я же позвонил! Мы помогали Жанне готовить газету к первому сентября!
— И мама резонно посчитала, что тебе самому тоже полезно бы начать готовиться к этой знаменательной дате.
— Так посчитала, что ты даже взял меня под защиту!
— Боюсь, что напрасно…
— Па-а! Но ведь я за тебя тоже недавно заступался! Помнишь?
Папа крякнул. Он помнил. Недавно он тоже пришел довольно поздно, к тому же, по маминым словам, «в совершенно непотребном виде». Это было явное преувеличение. Просто папа с первого раза не сумел повесить плащ на вешалку, промахнулся. На работе папа со своими сослуживцами отмечал день рождения какого-то Станислава Николаевича, ну и вот… Мама сообщила, что «вот с этого» и начинаются все семейные трагедии. Митя не хотел семейных трагедий. И сказал, что «ничего страшного, если мужчина иногда придет домой с легким запахом коньяка».
— С «легким запахом»?! Этим дагестанским пойлом уже пропиталась вся квартира!
Митя, стараясь разрядить обстановку, дурашливо сморщил нос:
— Судя по аромату, это не дагестанский, а молдавский коньяк. «Белый аист». Да, папа?
Мама уронила руки и возвела к люстре глаза. Она «не знала, что у них в семье растет наследственный алкоголик».
— Кто алкоголик?! Да я хоть каплю когда-нибудь пробовал?!
— Но если ты, даже не пробуя, по запаху уже различаешь сорта, о чем это говорит?!
— Но я же пошутил!
— В каждой шутке есть доля правды!
Маму успокоили только обещанием немедленно перемыть всю посуду и не включать сегодня «эту чудовищную дребедень» — сериал «Космическая полиция»…
3
Ремонт в Елькином жилье был сделан стремительно — за неделю. Правда, мама Таня говорила, что «не ремонт это, а сплошной грех». Кое-где подлатали, подмазали, заштукатурили, вот и вся работа. Зато Елька был счастлив — стена для Нукаригвы вот она, готовенькая. Три стены мама Таня и Елька оклеили обоями, а эту, главную, — газетами. Чего зря тратиться на лишний рулон, если все равно будут фотографии!
Печатали куски Нукаригвы у Жаннет, по вечерам. Неспешно, про четыре-пять листов за вечер. Жаннет говорила, что монументальная творческая работа не терпит суеты. Под красной лампочкой резали бумагу на прямоугольники — пятьдесят на шестьдесят, потому что более крупные не помещались в ванны для химикатов. И все равно кадры были слишком большие, высоты увеличителя не хватало, приходилось направлять его свет на пол.
Сели на корточки, положили на паркет бумагу, щелкнули выключателем, отсчитали тридцать секунд. Потом опять — щелк, и в проявитель.
— Митя, не передержи…
— Нет, я уже умею.
Потом снимок в воду. В закрепитель, опять в воду…
Готовые отпечатки промывали под краном в ванной и сушили там же, пристегнув к веревке бельевыми прищепками
Мама Жаннет относилась к «мокрым делам» с пониманием. Она была похожа на дочь — такая же курчавая, разноцветная и решительная, только крупнее.
Бумага в рулоне оказалась матовая, глянцевать не надо. Жаннет говорила, что это прекрасно: не будет бликовать не стене.
В чуланчике с красной лампой было тесно и все же хорошо. От похожего на железную печурку увеличителя несло уютным теплом. С больших фотографий на стенах смотрели сквозь красный свет всякие люди (снимок с Митей и Елькой тоже был здесь).
Елька, чтобы не было лишней толкотни, часто устраивался высоко на скрипучем шкафу. Сидит и постукивает пятками о фанерные дверцы. При печати снимков толку от него было не много. Вот при промывке в ванной — там он был на своем месте!
Работали и болтали о том, о сём. Митя рассказывал о приключениях «корсаров Зеленых морей» (и давал волю фантазии!). Жаннет часто говорила о своих снимках.
— Этот парусник я сняла еще в первом классе, когда мы с мамой были в Одессе… А это в парке «Серебряный мыс» мальчишки строят снежный городок. Я сперва сняла, а потом стала помогать. И мне же потом — в глаз снежком. Неделю ходила во-от с таким фонарем… А здесь ребята из нашего класса на выставке военной техники. Анна Львовна, видите, волнуется? Кричит: «Сейчас же слезьте с танка, вы его сломаете!..»
Елька обычно помалкивал. Только один раз спросил:
— А это что за бородатый дяденька среди картин?
— Это папа… Он художник. Он сейчас живет в Петербурге.
Елька виновато засопел. Митя — заодно с ним. Больше не спрашивали, и так все ясно…
Был среди снимков портрет, который то и дело притягивал Митин ревнивый взгляд. Белокурый, с растрепанными волосами, мальчишка его, Митиных, лет. Улыбчивый такой, с искорками в глазах.
Один раз, когда не было Ельки, Митя сказал самым небрежным тоном:
— Хороший снимок. Это кто?
— Это Стасик, мой брат.
— Брат? А… он где?
— Далеко. Это ведь давний портрет. Не я снимала, а мама, десять лет назад.
Было в голосе Жаннет то же спокойствие, что и тогда, в разговоре про отца. И Митя опять примолк.
Между делом подошло первое сентября. Просто свинство, как быстро кончается август! В первый учебный день вышел номер «Гусиного пера» — со снимком и короткой заметкой о «картофельной операции». Митя опасался шумных дразнилок, но на фото почти не обратили внимания (так, по крайней мере, тогда Мите казалось). Несколько раз подтрунили в классе — и дело с концом. Наверно, потому, что на первом плане был не Зайцев, а какой-то незнакомый пацан-акробат.
Митя и Жаннет учились теперь оба в первую смену, а четвероклассник Елька в своей шестьдесят четвертой школе — во вторую. Он прибегал к Жаннет прямо с уроков. Первые несколько дней стояла летняя жара, и Елька появлялся все в той же корабельно-штурвальной одежонке, только с обшарпанным рюкзачком за плечами. Скинет его у порога, а сам — на шкаф, на привычное место. Был он беззаботный и радостный: видимо, время печальных воспоминаний и страхов кончилось.
Потом наступило зябкое ненастье. А Елька явился в прежнем виде, только поверх рубашонки — редкая, как авоська, вязаная безрукавка. Сперва решили, что это он так, по «летней инерции». Митя лишь сказал: