Синий город на Садовой (сборник), стр. 123

Было около пяти часов — синие снежные сумерки. А в доме — совсем тьма. Елька с дрожащим огоньком свечки (фонарика у него не было) обошел оба этажа. Конечно, страшно было, но не до полного ужаса, терпимо. Елька слышал, что нечистая сила в заброшенных домах появляется только после полуночи, а бомжи и гопники зимой, в такие промороженные развалины вообще не суются.

Чуланы в доме нашлись, но пустые. Какие там лыжи! Огорченный Елька стал спускаться по скрипящей от мороза и ветхости лестнице, свернул к боковому выходу и вдруг заметил под лестницей дверцу. Задрожал почему-то. Но не отступил. Правой рукой повыше поднял огарок, левой потянул дверную ручку.

Вниз уходили ступени. Там была еще дверь. За ней сильно пахло дымом и плясали красные отблески.

Самое время было дернуть домой.

Но слабый голос позвал:

— Эй, не уходи… Не бойся.

Елька метнулся было назад и… замер.

— Братишка, постой… У тебя хлеба нету?

— Понимаешь, Мить, он там три дня голодом сидел. Растянул жилу на ноге, далеко уйти не мог, вот и прятался. Знал, что ищут. Вместо воды снег жевал. Сделал маленькую печку из дырявого бака, топил обломками, которые нашел там. А иначе бы замерз насмерть… Боялся только, что дым наружу пойдет и его увидят. Но все равно греться-то надо… А спал среди всякого тряпья, оно валялось там в подвале. Мешки какие-то и гнилой брезент… Рубаху свою разодрал, снег растопит в банке, потом в горячую воду обмакнет тряпку и ногу обматывает, чтобы опухоль прошла…

— А почему он убежал? От дедов?

— Ну да. Там амбалы всякие, сержанты… Они молодых солдат в город посылали деньги добывать и сигареты. А кто не принесет, тех лупили по-всякому. Не просто, а с издевательствами… Ну, он один раз пошел и ничего ни у кого не выпросил. И побоялся в казарму идти. Побрел куда глаза глядят. Подкатился на льду, нога подвернулась, идти не может. Ну, видит пустой дом, забрался… А еды-то никакой. Я сбегал домой, хлеба ему принес, картошки…

— Значит, он тебя не боялся?

— Не-а… Сперва только спросил: «Никому не скажешь?» А я говорю: «Я же знаю, я в интернате жил. Там вроде как у вас…»

— А что… там правда так плохо?

— Там… большие пацаны чего только не творят с младшими. Я уж по-всякому там акробатничал, чтобы больше смеялись и меньше приставали, а все равно… Тоже бежать хотел, потому что даже у отца не так худо, как там… Потому что он, пока не выпьет, то ничего… А когда поддаст, не сильно, а средне, тогда и давай воспитывать. Поставит перед собой, велит «руки по швам» и с размаха по щекам — хрясть, хрясть. Справа, слева… А потом возьмет за шиворот и чем под руку попадет… Мить, а тебя дома лупили когда-нибудь?

Надо было бы утешить Ельку, сравниться с ним судьбою, сказать: «С кем такого не бывает…» Но Митя не решился.

— Всерьез никогда. Ну, бывало раньше, что мама даст шлепка сгоряча…

— Это не считается.

— Не считается… А отец кричит иногда: «Где мой ремень?!» Но это вроде забавы…

— А их там, в части, солдатскими ремнями… Он мне один раз отпечаток звезды показал на плече… Это уже потом, когда мы про всякое разговаривали. Он знаешь как говорил? «Ты, — говорит, — не думай, что я трус. Я, когда пацаном был, с железного моста в нашу речку прыгал, с высоченного. Вся ребята боялись, а я прыгал. И драк не боялся. А тут ведь не драки. Навалятся, руки вывернут, к полу прижмут… И самое страшное, что нет никакой надежды на защиту, никто не заступится…» А еще он сказал, я точно запомнил: «Выворачивают наружу и вытряхивают из тебя человека до последней крошки. Я, — говорит, — с врагами воевать не побоялся бы, если на фронте. А здесь как? Вроде бы свои, а хуже врагов…»

Елька замолчал и задышал, как после частого бега. Его острое плечо еще сильнее уперлось Мите под мышку. Митя не знал, что сказать, и спросил:

— А как его звали?

— Не знаю. Он не назвался. Объяснил, что, если имя неизвестно, то труднее проболтаться. Говорит: «Зови меня «Домовой», а я буду звать тебя «Братишка». Потому что, — говорит, — я всегда хотел, чтобы у меня был маленький брат, а не было никого…»

— А потом что?

— Мы с ним несколько дней встречались. Я еду приносил, разговаривали… Он рассказывал, как маленький был, как в индейцев играли. Один раз даже сказку рассказал. Про маленького принца, который подружился с лисом… А потом нога у него вылечилась и пришло время уходить.

— Куда уходить-то?

— Он точно не сказал. Говорит: «Мне бы добраться до станции Остаткино, а там пересесть на поезд в сторону Северо-Посадска. По пути к нему, в одном городке, — говорит, — есть у меня школьный друг, а его родители далеко у моря живут. Может доберусь до них, устроюсь на рыбацкий пароход — и в дальние края…»

— Без документов-то?

— Ну, я не знаю. Он так говорил. И еще: «Конечно, скажут, что это измена родине, только я ей ни чуточки не изменял и воевать за нее буду изо всех сил, если придется, а против нее никогда не буду… А ты что про меня думаешь, Братишка?» А я думал, что мне его жалко…

— И взял дома деньги ему на дорогу?

— Ну да. А еще нашел в нашей кладовке старый ватник и рваные отцовские штаны. Потому что как бы он поехал в своем камуфляже? Сразу поймают. А в фуфайке и старых штанах — он все равно что вокзальный бомж. Он ведь зарос весь, бритвы-то не было… Мить, я ведь даже не знаю, какое у него лицо на самом деле, из-за этой бороды. Помню только, что глаза синие и худой такой… И голос не взрослый, а почти как у пацана… Он вещи и деньги взял, за руки меня подержал и говорит: «Скажи мне свой адрес. Может, когда-нибудь в жизни встретимся… А сюда, — говорит, — больше не приходи, ночью я уйду». Я всю ночь ревел потихоньку, а утром все же пришел. Но никого там уже не было…

И замолчал Елька надолго. И сидели так они рядом. А пласты воздуха все шевелились вокруг — мягкие, с запахом созревших трав, остывающего асфальта и бензина.

Громко затрещал кузнечик. Митя удивился. Раньше он никогда не слышал ночных кузнечиков, даже в деревне. Кузнечик будто разбудил электричку. Она вскрикнула и промчалась за дальними тополями.

Звезды смутно высвечивали узкую громаду «Белого дома», едва различимую. В ней неярко горело лишь одно высокое окошко (наверно, там сидел дежурный).

Елька шевельнулся. Митя сказал:

— У меня на ближней почте есть знакомая женщина, я к ней всегда бегаю покупать газеты. Завтра утром попрошу обменять твои деньги. Давай их сюда.

— Они ведь дома. Я принесу завтра пораньше. Ладно?

— Ладно. Я живу на пятом этаже.

— Лучше я подожду тебя внизу, на лавочке.

— Ну, как хочешь… Ровно в девять.

— Ага…

Обратный путь показался коротким и нетрудным. На краю Митиного двора Елька шепнул: «Завтра в девять» и ускользнул в темноту. А Митя помчался в подъезд, нащупывая в кармане ключи.

Напрасно нащупывал. Родители были дома. И «ну, началось!»

4

— Где? ты? болтался?!

— Я откуда знал, что вы вернетесь так рано? Обычно приходите среди ночи…

— Это — рано?! Посмотри на часы! Мы ждем тебя уже целый час! Я поседела за это время!

— И вовсе не заметно…

— А ты хотел, чтобы стало заметно?! Где? ты? был?!

— Да совсем рядом! Разговаривал с одним мальчишкой. У него… семейные проблемы, он просил совета.

— Знаю я этих мальчишек! И их проблемы! Они кончаются милицией!

— Господи, да это же Елька! Ну, с которым мы продавали картошку. Ему десять лет!

Мама сказала, что читала про шайку второклассников-рэкетиров, где главарю было девять.

— Но он же не шайка, а один-одинешенек!

— Откуда мы знаем? Сперва один, потом дружки, у которых сигареты и клей «Момент»! А там, глядишь, и посадят на иглу…

— Да. Тем самым местом. И я буду вертеться на ней, как компасная стрелка. Были в древнем Китае такие магнитные фигурки: сидит задом на острие и рукой показывает на юг.

Папа сказал, что упомянутое место пострадает у Мити еще до иглы.