Рыжее знамя упрямства (сборник), стр. 153
— Надеюсь, хоть теперь-то вы не станете склонять его к путешествиям в южные края?
Девушка Таня “отвесила губу”:
— Я?! К путешествиям?! Я только и твердила ему, какой он сумасшедший! Да и вообще вся эта идея рухнула, декан сказал, что ляжет на пути собственным костлявым телом…
И я сразу возлюбила однокурсницу брата. И декана.
Илья попросил принести ему мобильник и время от времени позванивал домой и маме на работу. И, видимо, ненаглядному Толику Гаевскому, который теперь, конечно же, учился на программиста. Со мной Илья поделился:
— Толька и я задумали одну штуку. Компьютерный мир ахнет…
— Видимо, теорию тройного рикошета, — не сдержала я свой язык. — Поскольку двойной оказался бессильным перед простеньким паролем из трех букв… Ну-ну, какая я “мучача”?
— Стервозная, — сказал брат по-русски. Но продолжил без обиды: — Между прочим, задачка оказалась не простая вот почему. Фамилия “Даль” за границей пишется все-таки четырьмя буквами. С буквой “аш” перед “эль”…
“Dahl”! — сразу сообразила я.
— Но папа это, видимо, не брал в расчет!
— А компьютер-то брал! И надрывался в поиске трехбуквенных врача, артиста и капитана!.. Между прочим, не думай, что искать трехбуквенные значения легко. Наоборот. Не буду объяснять тебе эти премудрости, чтобы не свихнулась. В общем, надрывались и мы, и те, кто охотился за папиными текстами. Про пароль, конечно слышали и думали, что с его помощью через сеть пролезут в наш компьютер. Наверно, думали и те, кто боялся, и те, кто хотел честной разборки…
— Ты считаешь, есть и такие?
— Мучача ты… конечно, есть. Приходил тут ко мне парень, следователь, мы с ним болтали часа два. Сперва о той драке, потом вообще… Он когда-то хотел, как я, идти на философский, а потом подумал: кто-то должен грязь разгребать, это тоже философия жизни… Не все ведь, как вечной памяти Виктор Викторыч Будимов…
Меня сразу обдало холодом.
— П… почему “вечной памяти”?
— Женька, ты что? Не смотришь “Новости”?
— Д… давно… — Это была правда.
— Позавчера еще передали: оползень в Дагестане, на шоссе. Несколько военных машин, двенадцать человек. В том числе и… В списке…
Я никогда не любила Виктора Викторовича. Даже в те дни, когда не знала никаких подозрений и когда он приходил, как добрый знакомый, дарил маме цветы и мама улыбалась в ответ. Но сейчас меня тряхануло таким ознобом, что чуть не сбросило с садовой скамейки.
— Женька, ты что?! Выпей газировки…
Я выпила, вцепившись зубами в пластиковое горлышко.
Илюха, видимо, всерьез перепугался за меня.
— Я думал, ты знаешь…
— М-м… — помотала я головой. — Да нет, я ничего. Просто… неожиданно так… А мама знает?
— Я… не говорил… Теперь боюсь, что нет…
…Мама знала.
— Только не стала говорить тебе. Ты и так вся такая… на нервах…
Это я-то “на нервах”? Мне всегда казалось, что я тверже и спокойнее мамы. Но теперь я поняла: мама права. Ведь не только серьезные причины, но и пустяки последнее время выбивали меня из колеи. И это непонятное ожидание несчастий…
В продолжение всех бед я на следующий день поругалась со Стаканчиком. Первый раз в жизни.
3
С утра я чувствовала себя так скверно, что решила не ходить к Илье. Позвонила ему, сказала, что малость прихворнула.
— А ты как?
— Я — вполне. Обещают сегодня снять повязку.
Я была рада, что Илюха “вполне”. Но его какая-то излишняя бодрость досадливо царапнула меня. У всех “вполне” и всем наплевать, как погано у меня на душе…” Я сама не знала, почему погано, и обозвала себя дурой и эгоисткой. Легче не стало.
И в это время пришел Стаканчик.
Сперва я обрадовалась: хоть одна добрая душа рядом! Поговорили о Лючке, которая, наверно, скучает в деревне. Конечно, там свежий воздух, лес, земляника созревает и прочие радости природы. Но с кем ходить в лес-то? С престарелым дедом? Он только и знает свои огородные гряды…
Наш город, разумеется, не дача, не Багамские острова, для отдыха приспособлен мало. Но все же есть Верхне-Таволжское озеро с большим пляжем, есть Центральный парк, есть в конце концов Дворец, в котором жизнь продолжается и в каникулы. Совсем недавно звонил Петруша и говорил, чтобы мы не “растворялись в пространстве”, потому что у него возникла идея: снять фильм по пьесе “Приключения летчика Митьки Сталактитова”, которую сочинил он сам. Правда, мы все, кроме Люки Минтаевой, “не в штате”, но без нас не обойтись. Особенно без Томчика, который “вылитый Митька”.
Решили, что пойдем к Петруше, как только вернутся Люка и Лоська.
— А что слышно о Лоське?
Я пожала плечами: ничего. И опять поморщилась от непонятной досады. Стаканчик спросил:
— Ты не могла бы дать мне свою кассету с “Гневом отца”? Приехали родственники, хотят посмотреть…
— Пожалуйста… А где твоя-то?
— Я разве не говорил? Встретил одного мальчика, с которым раньше был в клубе “Паруса надежды”. Он мою кассету попросил, чтобы посмотреть там с ребятами…
— Ты же поссорился с этим клубом!
— С начальством, а не с ребятами. Они-то при чем?
— Я думал, у тебя с ними принципиальные расхождения…
— Там разные ребята. Есть хорошие…
— И песни у них хорошие. Например, “Прощайте, Скалистые горы”… — вспомнила я.
— Песня-то чем тебе не нравится? — тихо сказал Стаканчик.
Мне песня как раз нравилась, она была на кассете, которую мне оставил Пашка — вместе с другой, на которой Вивальди и море. И я сказала, что дело не в песне, а в нем, в Нике. Не люблю, когда у людей вчера одни взгляды, а нынче другие. Противно…
— К тому же, мы договаривались, что будем давать кассету посторонним только с общего согласия…
— Договаривались-то, когда! Еще когда был пробный вариант! А теперь-то зачем? Если уже на конкурсе показывали и даже отрывки по телевидению!
Я сказала, что дело не в телевидении, а в том, что некоторые люди не держат обещания. Как на таких полагаться?
Это было совершенно глупо, я чувствовала, что меня “несет”, но сказала себе: “Ну и пусть!”
Я полулежала на диван-кровати, как раздосадованная персидская царевна. Стаканчик сидел на стуле и смотрел сквозь очки с каким-то снисходительным сожалением. Как смотрит иногда Илюха, если я начинаю вредничать. Это меня еще больше разозлило: что позволено старшему брату, вовсе не позволено всяким стаканчикам!
О снял очки, протер их подолом майки с портретом волосатого типа. Нагнулся, почесал очками загорелую лодыжку и глянул исподлобья.
— Ну, ладно. Не давай, если не хочешь…
— Нет, почему же? Пожалуйста!
— Не надо… Я зайду в клуб и заберу у них свою. Наверно, уже посмотрели.
Тут меня совсем уже подло бес дернул за язык:
— Может, и останешься у них? Если пересмотрел свои позиции…
— Я не пересматривал… А записываться туда снова сейчас вообще не имеет смысла. Их начальство сдало шлюпки в аренду каким-то дачникам, они теперь только морские узлы изучают, да маршируют…
“И песни о море поют”, — чуть не брякнула я, но сдержалась. Потому что это был бы вроде как подкоп и под Пашку…
А Стаканчик вдруг спросил, будто мы только что не спорили:
— Может, пойдем побродим?
— Не хочу… — буркнула я. И только сейчас поняла причину своего дрянного состояния души. Это по— прежнему сидело во мне известие о гибели Будимова. Из-за него — сумрачность и всякие опасения. Непонятное предчувствие нехорошего. Оно было похоже на то предчувствие, которое появилось во Дворце, когда Пашка оставил на стене кровавые отпечатки. Тогда — сбылось. Неужели так будет и сейчас?
— Пойдем, стряхни печали, — повторил Стаканчик. Смотрите-ка, еще и юмор у него!
— Не хочу и не могу! — отрезала я.
— Да почему?
Глядя в упор я сообщила открытым текстом:
— Ты совсем идиот? Не знаешь, что у девочек бывают дни, когда им лучше сидеть дома? — и злорадно представила, как сейчас он нальется розовой краской.