Рыжее знамя упрямства (сборник), стр. 125
Зал оставался запертым. А когда его открыли, стена против сцены была свежепокрашенной, салатной. Но это случилось уже после съемок, когда готовили елку…
Федор Федорович раздобыл для себя синий флотский пиджак, надел его с белыми брюками. Ну, прямо капитан клипера, морской волк. Расчесал маленьким железным гребешком седоватые усы. Уточнил:
— Итак, я только что вернулся из плавания. Мои вещи наспех сложены в пустой комнате. Сам я веду беседу со взрослыми родственниками, спрашиваю: а где же сын? И вдруг — грохот! Я кидаюсь на выстрел…
— Совершенно правильно, Федор Федорович, — поддакнул Петруша, который побаивался директора. — У вас прекрасно получится, вы настоящий капитан…
Директор чуть насупился.
— Да мне ведь не капитана придется сыграть, а перепуганного отца… Ну, ладно…
Он здорово сыграл! Мы даже все зааплодировали. А Федор Федорович стоял, как-то виновато улыбаясь, и все прижимал к себе Томчика. Потом будто опомнился, опустил его с рук на пол, кашлянул и торопливо ушел. Даже не оглянулся, когда мы вслед говорили наперебой “спасибо!”
На табурете остался его гребешок.
— Надо бы отнести… — заметил Петруша.
Опять же кому идти? Конечно, мне…
Дверь кабинета была прикрыта неплотно. Я стукнула, никто не ответил. Я потянула ручку. Федор Федорович сидел за письменным столом, подперев щеки. Вздрогнул, быстро убрал из-под локтя в ящик плоскую блестящую фляжечку. И понял, что я это заметила.
Я быстро сказала:
— Извините. Я думала, вас нет, хотела положить гребешок. Вот…
— Положи… — сипловато сказал он и показал подбородком на край стола. Я подошла. Директор смотрел на меня покрасневшими глазами.
— Понимаешь, Женя… у меня никогда не было сына. Только дочки. Но у меня есть старшая сестра, у нее сын… Десять лет назад он был такой, как этот наш Томчик. Любил меня отчаянно. Я приеду, а он сразу прыг на шею… Потом вырос мальчик, послали его воевать в южные края… А месяц назад пришло письмо — убили мальчика… Вот такое дело…
Мне показалось, воздух стал твердым, как холодное стекло, не шевельнешься…
“Вот если бы сделать небо затвердевшим, — вспомнила я разговор с братом. — И повсюду, над всеми странами, написать на нем краской из баллона: “Нихт шиссен!”
Но как? Это на стене можно сделать надпись. Ну на десяти стенах, на ста… А над всей планетой — как? Да и кто сейчас смотрит на небо? Разве что сквозь прицелы зенитных комплексов…
Я шла домой и думала: если сегодня не будет письма от Пашки, лягу на кровать и буду скулить до вечера. Или колотится лбом о дверной косяк. Письма не было. Но ни скулить, ни колотиться не получилось, потому что дома оказались Илья и мама. Илья слинял с лекций, а мама взяла отгул, чтобы заняться упаковкой последних вещей. Вещи эти понемногу, день за днем, перевозили на квартиру Лифшицев (то есть уже на нашу новую квартиру). Из мебели остались пока на прежнем месте только наши кровати, старый комод и стол с компьютером.
Лифшицы уехали. Было прощальное чаепитие, слезы мамы, тети Лии и тети Сони. Ну — и всё. Увидимся ли когда-нибудь?.. Правда уехали они еще не за границу, а Москву, там у тети Лии был двоюродный брат. У него они решили сделать “промежуточную остановку”, чтобы утрясти в посольстве последние дела с переездом. Здесь оставался только младший брат тети Сони, Лазарь Михайлович, но и он должен был уехать на днях…
Вещи помогала перевозить мамина фирма, там давали фургон. Вот и сегодня он должен был приехать, чтобы перевезти на улицу Попова последние пачки книг, посуду и комод…
Взъерошенный от хлопот Илья оглянулся через плечо:
— Ну? Закончили съемку киношедевра?
Понятно было, что пустить слезу сейчас не дадут.
— Не “кино”, а видео”… Все отсняли, но ведь нужен еще монтаж. И запись музыки. Петруша сказал, что слепит эпизоды начерно и подберет мелодии, но это для первой, рабочей премьеры. Чтобы показать перед Новым годом всем, кто участвовал и помогал. А настоящий монтаж — дело хитрое. Это надо на компьютере, а Петенька наш не специалист… Помог бы ты, братец, а?
Илья сказал, что можно. Только не раньше, чем он свалит сессию. До этого “сама понимаешь…”
Я рассказала Илье и маме, как снимали последний эпизод. И про племянника директора тоже рассказала. И когда говорила про это, в горле заскребло, будто глотнула мелко стриженную щетину… Мама только головой покачала и ушла на кухню. Я хотела сказать Илье про надписи на небе. “Помнишь?” Но поняла: не получится. Горло казалось запухшим. Илья снял очки и смотрел на меня, будто читал всю мою горечь (может и про тревогу о Пашке догадывался?). Бывало и раньше, что он смотрит вот так, словно говорит: “Я бы рад помочь тебе. Но как?” И тогда делается заметно, что левый глаз у него поврежден…
Пришел Лоська. Шепотом поведал мне, что Томчик там, во Дворце, отвел его в сторону и признался: “У меня ухо не болит, просто я боюсь выстрелов. Ты со мной из-за этого не раздружишься?.. Только Люке не говори, ладно?”
— А ты ему что?
— А что я… Говорю: “Нашел о чем страдать! Пойдем, — говорю, — завтра на площадь, там уже горки к Новому году поставили…” Жень, чтобы так признаться, надо, наверно, больше храбрости, чем для стрельбы. А?
— Да уж наверно…
Лоська помолчал и заметил умудренно:
— Кажется, нелегко ему будет жить на свете…
— А кому легко, Лось?
Он повел плечом: в самом деле, мол. У него хватало своих неприятностей. Недавно пришло известие, что отца могут перевести в другую зону-поселение, гораздо дальше от нашего города. Раньше Лоськина мать изредка ездила к мужу, а когда переведут, не доберешься. И обещанный пересмотр дела “заморозили”…
Впрочем, сегодня Лоська сказал, что перевод отца отменили!
— Мама хочет поехать к нему на Новый год…
— А ты?
— На двоих денег не хватит. Да и трудно: для детей, чтобы им ехать туда, нужно особое разрешение оформлять, не успеть уже…
Он закашлял.
— А с кем останешься?
— С соседями. Не привыкать…
Я как-то видела этих соседей. Ясно было: начнут керосинить в праздничную ночь, будет им не до пришлого пацана.
…Конечно, когда мать уехала, мы забрали Лоську к себе.
4
Праздник мы встречали уже на новой квартире. Было здесь еще не обустроено, не расставлено, не развешено как надо, но все же в углу мы установили ярко-зеленую елочку, которую ставили каждый год. Была она искусственная, но пушистая, будто с настоящей лесной опушки. Папа купил ее, когда я была еще крохой.
А настоящую елку я не хотела, боялась даже. Запах хвои напоминал запах венков. И сразу вспоминалось белое папино лицо над коричневым краем гроба перед тем, как положили крышку и гроб ушел в шахту крематория… Рядом с крематорием есть длинная стена, на ней множество табличек с именами… И папина… Не хочу сейчас об этом…
Переливались на елке лампочки. Мы накрыли большой раздвижной стол, оставленный нам Лифшицами.
Лоська всем нам принес в подарок большущую коробку с шоколадным драже. Интересно, где взял деньги? Небось опять промышлял на бульваре у шахматистов, они там собираются в любую погоду…
Я для Лоськи тоже приготовила подарок: настенный календарь с портретом серого гладкошерстного кота: вдруг похож на Умку? Лоська серьезно подтвердил, что очень похож. А еще я подарила ему книжицу Джеральда Даррелла “Поместье-зверинец”.
— Это про зоопарк, который он устроил на острове Джерси. На том, с которого монеты…
Лоська с этой книжкой сразу притих в большущем кресле, тоже оставшемся от прежних хозяев. Он скинул теплую одежду и остался в костюмчике с красным галиотом. Видимо решил, что такой разноцветный наряд — самый подходящий для праздника. Тем более, что батареи в комнатах жарили в полную силу, пришлось даже открыть форточки. Мама, правда, забеспокоилась:
— Лосик, тебя не продует? Ты и так все время покашливаешь.
— Нет, тетя Валя, ко мне сквозняк не долетает…
Пришел дядя Костя. Сказал, что заскочил к нам на минутку, по дороге в банкетный зал “Стройметалла”. Мы, конечно, обрадовались и никуда его не отпустили.