Штирлиц, или Вторая молодость, стр. 19

«Юстас – Алексу. Ничего не понял! Юстас».

«Алекс – Юстасу. Предыдущие указания Алекса считать недействительными. Настоящий Алекс».

– Однофамильцы, что ли? – задумался Штирлиц. – Слушай, Мюллер, что происходит? Кажется, мне дают указания совершенно разные ведомства?

– Ты что, газеты не читаешь? В стране Двоевластие!

– И кого слушаться?

– А кого хочешь! – ответил Мюллер. – Я бы на твоем месте радел бы за свои карманы, как все сейчас делают.

Штирлиц отринул это предложение, как недостойное.

– Я старый коммунист. Меня еще из партии никто не исключал! Так что я буду следовать зову своего сердца. Отдать им Ильича, значит, уронить свое лицо!

– Не понял? – заметил Мюллер.

– Это значит, упасть мордой в говно!

– А-а… Да, это неприятно.

Мюллер достал из клетки большого и красивого попугая. Потеряв своего негра Саида, который оказался вражеским шпионом, Мюллер сильно переживал, пока не купил на рынке этого попугая.

– Эдуард, птичка, любишь папу Мюллера?

– Дур-рак! – отвечала сообразительная птица.

– Видал? – похвалился Мюллер. – Этому попугаю уже лет двести, это точно. Слушай, что он тебе говорит!

– На что это вы с попугаем намекаете? – ощетинился Штирлиц. – Почему это я «дур-рак»?

– Плюнь ты на этого Ильича, отдохни, съезди лучше с пастором Шлагом в Альпы покататься на лыжах.

– Ну да! А с профессором Плейшнером – в Берн попрыгать из окон без парашюта. Некогда отдыхать! Пойдем, Айсман!

– Тоже мне, «Чип и Дейл спешат на помощь»! – саркастически бросил Мюллер, выпуская из рук попугая. – Как был ты, Штирлиц, утопистом, так и остался.

– Пофигистом, – поправил Штирлиц.

– Ладно, не хочешь слушать мои советы, не надо. И закрой за собой дверь! – попросил Мюллер.

Штирлиц встал, строевым шагом вышел из кабинета и, хлопнув в сердцах дверью, задавил попугая, который хотел вылететь в коридор вслед за Штирлицем.

– Долетался, пархатый? – констатировал русский разведчик и заспешил к лифту, чтобы не слышать заунывный плач Мюллера.

Глава 21

Колыбель революции

У Мавзолея, куда не было очереди уже два года, стояла толпа иракских туристов. Арабы шумно разговаривали и спорили, но о чем – неизвестно, потому что никто вокруг не понимал арабского языка.

Штирлиц подошел к закоченевшим на осеннем ветру часовым и внимательно вгляделся в чистые и невинные лица. Разведчик помахал перед носом одного рукой, но часовой даже не шевельнулся.

«Столбняк», – определил Штирлиц.

Приняв Штирлица за иностранца, к нему подбежал торопливый репортер с микрофоном.

– Скажите, вы за то, чтобы Ленина похоронили или чтобы оставили в Мавзолее?

Журналистов Штирлиц не любил с детства. Говоришь одно, а пишут другое, кому это понравится? Разведчик настороженно посмотрел на репортера.

– Ну так как? – не успокаивался репортер.

– Я очень уважаю пролетарского вождя Ленина, – ответил Штирлиц, вспомнив курс «Истории ВКП(б)». – Тело и имя Ленина будут жить вечно!

– Так теперь-то уже нет пролетариата, – заметил репортер.

– Я – пролетариат, – веско возразил Штирлиц и, дав репортеру поддых, не оглядываясь, пошел в ШРУ.

Штирлиц любил Ленина. А вот Сталина не любил. Тот всегда щурился как-то неприязненно, изо рта у него всегда пахло, да и задания давал такие, что хрен выполнишь.

А к Ильичу Штирлиц относился с большим уважением, хотя и плохо его помнил. У него в жизни была только одна встреча с вождем, в 1917 году, когда они с отцом пошли в Смольный, по словам отца, «Колыбель Революции».

Они подошли к Смольному и встретили Ильича возле самых дверей. Перед ним стоял часовой – детина с деревенским лицом, направив на вождя винтовку со штык-ножом.

– Что вам, товагищ? – поинтересовался Ильич, закидывая руки за спину и там пожимая их, успокаиваясь.

– Не контра ли? – поинтересовался часовой, разглядывая Ильича. – Пропуска нет, одет, как буржуй…

– Да вы что, товарищ, это же – Владимир Ильич Ленин! – сказал подошедший Дзержинский. – Это просто возмутительно, до такой степени не узнавать Ильича! И когда только это кончится?

– Ленин? – радостно переспросил часовой и благоговейно повторил: – Ленин…

– Надо портрет Ленина на деньгах печатать, – сказал младший Исаев. – Тогда все будут знать своего вождя.

– Умно! – одобрил Ильич. – Молодой, а смекалистый!

Юный Штирлиц, его отец и два вождя – Ленин и Дзержинский пошли по мраморной лестнице, на которой дымила самокрутками солдатня из недавно организованных комиссий. Видимо, только что они приняли ряд постановлений и теперь устроили перекур.

– Ну, Феликс, что новенького? – спросил Ленин.

– Да ходоки опять приходили, – пожаловался первый чекист.

– Гасстгеляли?

– Ну. А что еще с ними прикажете делать, Владимир Ильич? Припрутся и начинают задавать свои вопросики: а можно ли себе зерно брать? А правда ли, что теперь они пахать могут? Кулаки чертовы! Все только себе, скоты, – озлобленно заметил Феликс Эдмундович. – Нет, чтобы спросить: а сколько зерна надо государству отвалить? Или когда можно лошадей в Красную Армию отдать? Тут ради них через ссылки проходишь, жизни свои кладешь на благо революции, а они…

– Это пгавильно, – поддержал его Ильич. – И шпионы сгеди них запгосто могут оказаться. Геволюционная бдительность пгежде всего! А это что за товагищи? Не ходоки ли?

– Да нет, это Исаев, чекист, сына привел – Ленина показать.

– А-а… – ответствовал Ильич, благожелательно глядя на Исаева-младшего и расправляя свои могучие плечи. – Ну, пусть посмотгит…

Через полчаса они сидели в рабочем кабинете Ленина и за разговорами о Мировой революции пили самогонку. Максим каждый раз пил до дна, по малости лет захмелел, конечно, но зато привлек своей старательностью внимание Ленина.

– С немцами хорошо сгаботается, – заметил Ильич. – Есть в нем, знаете ли, такая немецкая аккугатность. И лицо у него чисто агийское…

Слова Ильича оказались пророческими. Через несколько лет чекист Максим Максимович был послан в Германию, чтобы выполнить там ряд важных заданий. И слова Ленина «истинный ариец» стали крылатыми, перекочевали потом неизведанными путями в Германию.

Глава 22

Танки на Красной площади

На первой линии ГУМа в очереди за кроссовками стояла толпа народа. Очередь гудела, как улей. Время от времени из нее вылетали рассерженные пчелы, которых отфутболивали от прилавка.

Кроссовки были дешевыми, поэтому многие закупали их целыми упаковками, чтобы потом перепродать втридорога. Профессор Плейшнер не собирался ничего перепродавать, он давно уже мечтал о хороших кроссовках, поскольку в сапогах у него сразу же натирались мозоли. С другой стороны, кроссовки были просто необходимы профессору для занятий физкультурой, а без физкультуры он толстел.

Вообще-то профессору Плейшнеру не везло с магазинами в России. Постоянно он попадал в какие-то истории. Однажды, покупая колбасу, он задумался:

«Интересно, почему колбаса называется „Докторской“? Наверно, скушав этой колбасы, от нее когда-нибудь помер доктор. Или съешь эту колбасу, и тебе доктор понадобится. Или отведаешь, и никакой доктор уже не поможет. А вот, скажем, „Останскинская“, наверно, из останков сделана. А „Студенческая“ – из студентов…»

Задумавшись на столь интересную тему, Плейшнер забылся и по германской привычке оставил продавщице червонец «на чай». Очередь старушек стала возмущаться: «Тут с голоду дохнешь, а он чирик на чай оставляет! Буржуй, в кожанке ходит!»

– Бабоньки, дык, на него уже ничего не купишь! – пытался оправдаться профессор, но его все равно не полюбили и стали плевать на плешивую голову. Хорошо хоть не побили…

На этот раз профессор решил вообще не открывать рта и держаться в стороне. Он не замечал, что позади пристроился агент ГКЧБ Гиви Гмертошвили, который держал его на мушке своего пистолета с глушителем.