Imprimatur, стр. 123

Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus [186], он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.

Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.

Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.

Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.

Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.

СОБЫТИЯ С 20 ПО 25 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА

Записи, сделанные мною той ночью, были последними. События, которые последовали далее, не оставили мне времени (да и не внушали желания) для ведения дневника. К счастью, завершающие дни карантина, проведенные в «Оруженосце», запечатлелись, хотя и в общих чертах, в памяти.

Наутро Дульчибени обнаружили в луже мочи, неспособного ни подняться с постели, ни даже подвигать ногами. Он вообще перестал их чувствовать – хоть коли, хоть режь, это не вызывало у него никаких ощущений. Кристофано предупредил нас о серьезности заболевания: ему не раз приходилось видеть подобных больных, к примеру, одного юношу, работавшего в мраморном карьере, упавшего с плохо сколоченных лесов, ударившегося спиной, а наутро очнувшегося в таком же состоянии, как и Дульчибени, так вот тот навсегда остался калекой.

И все же надежда на выздоровление была, подчеркнул Кристофано, рассыпавшись во всяких успокаивающих речах, показавшихся мне многословными и малоубедительными. Сам больной метался в бреду и не осознавал серьезности своего положения.

Что и говорить, у Кристофано в связи с этим возникло немало вопросов, он был не дурак и догадался, что г-н из Марша (а заодно и те, кто его доставил) покидал постоялый двор.

Порезы, царапины, ссадины, украшавшие наши с Атто лица, полученные нами во время падения с кареты Тиракорды, также нуждались в объяснениях. Оказывая нам помощь, как-то: смазывая ранки бальзамом, промывая их раствором «Дар небес», накладывая на них повязки с маслом filosoforum и электуарием из проскурняка, – он невольно вынуждал нас врать: мол, Дульчибени покинул «Оруженосец», пытаясь бежать от карантина, пробрался через чулан в подземные галереи, мы же, с некоторых пор ведущие за ним наблюдение, разгадали его намерение, выследили и вернули обратно. Якобы на обратном пути он потерял равновесие и свалился в колодец, каковое падение и стоило ему серьезного увечья, отныне пригвождавшего его к постели.

Дульчибени был не в состоянии опровергнуть это объяснение, поскольку на следующий день у него открылся такой сильный жар, что он был полностью лишен способности соображать и говорить. Редко приходя в сознание, он стенал, жалуясь на постоянные невыносимые боли в спине.

Возможно, из уважения к его страданиям Кристофано проявил удивительную снисходительность. Наш рассказ был маловразумителен, изобиловал недомолвками и не выдержал бы испытания допросом с пристрастием, если бы к тому же его вели представители властей. Приняв, вероятно, во внимание беспримерное улучшение состояния Бедфорда и близкое окончание карантина, лекарь взвесил все «за» и «против», пользу и вред – как сказал бы Угонио, – сделал вид, что принял наши объяснения за чистую монету, и не стал доносить на нас часовому, все так же стоявшему на посту перед нашими окнами. Кроме того, Кристофано пообещал по окончании карантина обеспечить Дульчибени необходимое лечение. Подобная благожелательность была навеяна атмосферой праздника, воцарявшегося в городе, к рассказу о котором я и намерен теперь же приступить, не откладывая в долгий ящик.

Первые слухи об исходе битвы за Вену облетели город уже 20 сентября, но только в ночь на вторник, 21 сентября (конечно же, лишь в общих чертах), кардинал Пио получил доставленную из Венеции записку, в которой сообщалось о бегстве турецкой армии от стен Вены. Двумя днями позже, все так же ночью, из империи доставили письма с известиями о победе христиан, что породило первые праздничные настроения. Затем появились и подробности о том, что и как произошло на театре военных действий.

Официально о победе Риму было сообщено 23 сентября курьером кардинала Буонвизи: одиннадцатью днями ранее, 12 сентября, христианские войска наголову разбили армии неприятеля.

Впоследствии газеты детально опишут ход баталий, в моих же воспоминаниях славное сражение тесно переплелось с охватившим город радостным возбуждением.

Когда в ночь на 12 сентября в небе над Веной зажглись звезды, послышалась громкая молитва оттоманской армии, а благодаря кострам и факелам, симметрично расположенным по всему лагерю меж великолепных шатров неверных, можно еще было и видеть эту величественную картину.

Молилась и вся христианская рать, намного уступавшая силам противника в количественном отношении. На рассвете 12 сентября отец Марко д'Авьяно, капуцин, великий духовный предводитель и вдохновитель христианских сил, отслужил в присутствии военачальников молебен в небольшом монастыре камальдульцев [187] на холме Каленберг, возвышающемся над Веной на правом берегу Дуная. Тотчас вслед за этим наши войска заняли боевые позиции, готовые победить или умереть.

На левом крыле находился Карл Лотарингский с маркграфом Эрманом и юным Людвигом-Вильгельмом, а также граф фон Лесли, граф Капрара, князь Любомирский с его устрашающей кавалерией, а также Мерси и Тафе, будущие герои Венгрии. Десятки князей готовились к крещению огнем, и среди них Евгений Савойский [188], который, как и Карл Лотарингский, покинул Париж, чтобы избежать немилости короля-Солнце и покрыть себя славой, вернув Восточную Европу в лоно христианства. Курфюрст Саксонский, фельдмаршал Гольц, курфюрст Баварский с пятью Виттельсбахами также готовили своих ратников. В центре христианских позиций рядом с товарищами находились воины из Франконии и Швабии, тут же коронованные особы Тюрингии, отпрыски прославленных домов Вельфов и Голштинцев, фельдмаршалы и генералы Родольфо Баратта, Дюневальд, Стирум, барон фон Дегенфельд, Кароли Пальффи и многие-многие другие. И наконец, на этом же крыле располагался Ян Собеский с двумя своими военачальниками и бесстрашными польскими воинами.

Увидев этот боевой порядок, защитники Вены, запертые в городе, тут же предались радости и принялись салютовать ружейными залпами.

Кара Мустафа также оценил силы противника, но, когда решил действовать, было поздно: атакующие уже неслись на него во весь опор с холма Каленберг. Великий визирь и его окружение поспешно покинули свои шатры и траншеи и выстроились в боевом порядке. В центре находился Кара Мустафа с отборными спаги, с флангов их прикрывал проповедник Вани Эфенди со священным штандартом, а впереди Ага с янычарами. Справа, у Дуная выстроились не знающие пощады молдавские и валахские воеводы, визирь Кара Мехмет Дьярбакир и Ибрагим Паша Будапештский, слева – татарский хан и множество пашей.

Театром военных действий служили нежные зеленые холмы, сплошь в виноградниках, за пределами крепостной стены, которой обнесена Вена. Первое важное столкновение имело место между янычарами и левым флангом христианского войска. Завязалось жестокое затяжное сражение, прежде чем имперцам и саксонцам удалось достичь некоторого преимущества. В полдень турки были отброшены в Гринцинг и Хайлигенштадт. В это время войска под предводительством Карла Лотарингского подошли к Дёблину, приблизились к вражескому лагерю, а австрийская кавалерия графа Капрара и кирасиров Любомирского оттеснила молдаван и ценой жестоких потерь отбросила их к Дунаю. Король Собеский пустил с Каленбергского холма свою конницу, путь которой расчистили германские и польские пехотинцы, выбившие янычар из домов, сеновалов, виноградников и погнавшие их прочь из Невшифта, Поцлейндорфа и Дорнбаха.