Побег обреченных, стр. 26
Прошелся по комнате.
В тишине квартиры почудилась отпевная, заупокойная пустота, повсюду воцарившаяся и в мире, чью пеструю и осмысленную оболочку он прорвал, оказавшись под изнанкой, что, как изнанка ковра, отражала очевидно и скучно секреты и изъяны внешних узоров.
Жить не хотелось. Он понимал: это пройдет, это срыв, нервы, отчаяние, но пусто осознавать пустоту был не в силах.
Смерть, по стереотипу Средневековья являвшаяся в образе скелета-уродца с косой в мрачном одеянии, теперь представлялась иначе: призрачной девушкой, лукаво и снисходительно манящей к себе, обещавшей покой и вечный свет, а не мрак и утрату всего, и он все менее опасался ее вероломства и чаще засматривался на нее – зовущую в никуда.
Проглотил снотворное, поспешив провалиться в вязкое облако забвения, за которым, возможно, его ожидала она – пусть призрачная, но любимая и единственная.
Утро следующего дня встретил спокойно и отрешенно. Пустота начинала обретать неосознанную форму, несшую в себе таинственный, однако явный смысл, и он привыкал к ней, и смирялся, и даже подходил к постижению смутных ее закономерностей и основ.
Боль ушла внутрь, она уже не точила, ей было свое время и свой распорядок, и вновь обрел силу рефлекс действия – теперь, правда, чисто механический, но властно призывающий исполнить надлежащее.
У морга встретил родственников и сослуживцев Людмилы; уяснив, что нет тещи и сына, подошел к тестю.
– Светлана Петровна… не смогла, – откликнулся тот на невысказанный его вопрос, глядя мимо Ракитина. – А Володя… Пока решили не говорить.
– Я… во всем… – на злом коротком выдохе произнес Ракитин.
Тесть промолчал, пошел, ссутулясь, к двери морга, куда нехотя потянулись и остальные.
И вот ее лицо, вернее, копия лица – нечто правдиво подобное, но безнадежно иное, перевоплощенное для последней и неизбежной утраты – уже формальной…
Какая-то старательная ритуальная нелепость назойливо властвовала во всем происходящем, всюду находя уступчивую себе покорность: и в смущенной торопливости рук, сующих деньги, и во вздохах служительницы, ее бормотании, в батистовых оборках гроба, фальшивой пестроте бумажных соцветий, матерчатых белых тапочках – большего, чем следует, размера, натягиваемых на ступню – красивую, хрупкую ступню в золотистой паутинке капрона, – что единственно была чужеродна всей этой смерти, гробу, тапочкам, всей нелепости смерти. …Автобус выезжал на проспект. «В последний путь очередным рейсом», – без выражения подумал Ракитин, глядя вниз, на скользящие мимо крыши легковушек.
А смерти вроде и не было… Грязный солнечный город отвергал ее, празднуя освобождение от оков зимы колотым льдом, сметенным к обочинам, радуясь неряхе весне, бегущей наперегонки по лужам в брызгах водяной пыли, мутной осыпью заволакивающей стекла автобуса, взмывающей в небо, голубевшее над белизной новостроек и в квадратах окон.
А Ракитин видел изнанку: хмурую одинаковость лиц, неловкие, вполголоса разговоры и дребезжащий на рельсе гроб.
Заскрипели подошвы на резиновой дорожке пола, запахло корвалолом, зашелестели квитанции, деньги – за беспрепятственный въезд, за услужливость похоронного агента, шофера, могилокопателей, тактично топтавшихся в сторонке, дожидаясь, пока отзвучат рыдания и речи, чтобы затем сноровисто, в минуту, загрести мерзлую глину в яму уверенными руками.
Вот и все. Маленькая рыхлая пирамидка с железным крестиком и приткнутыми к нему венками. И пустота, ставшая еще более пустой и бесконечной…
Все.
– Саша… – тускло и устало, как после тяжелой работы, что вот и закончилась, сказал тесть. – К тебе просьба… Не приходи к нам. Может, через какое-то время… Но пока – не надо. Сына мы у тебя не отнимаем, пойми…
– Да, – произнес Ракитин. – Да.
– Сейчас мне… трудно… видеть тебя…
– Да.
Автобус уехал, приехал другой автобус, и другие, уже совсем чужие люди тоже плакали, прощались с покойным, платили деньги работникам с лопатами – и расходились.
А Ракитин уйти не мог. Да и некуда было уходить. Поправлял ленты на венках, читая и не воспринимая сливающуюся в глазах позолоту надписей, вновь и вновь пытаясь ухватить какую-либо надежду, подсказку того, как жить дальше, сам же не веря в безвозвратность утраты, отвергая ее воспаленным умом, видя перед собой дорогое лицо, глаза, слыша голос – будто рядом существовала еще одна явь, выступавшая и тут же меркнувшая среди реалий венков и памятников, и казалось, стоит лишь сосредоточиться на ускользающем образе, пристально запечатлев его, и он обретет ясность и плоть.
«Люди живы, пока жива память о них» – слова оптимизма или отчаяния? Убежденности или лукавого бессилия?
Да, память о ней жива. И… что ж?
Она ведь нужна ему живая – истинно, осязаемо, а память о ней не утешение – боль и рана.
Ну зачем, зачем мы созданы смертными, зачем прозрение всегда оплачено горем, потерями, виной, и вообще – зачем все?
– Вечные вопросы, – бормотал он, бредя по размытой обочине шоссе, ведущего в город. – И сколько народу на этой вот дорожке их себе задавало? А ответов не будет, Саня. Хитро устроено. Так хитро – не бывает хитрее…
Он посмотрел на небо – веселое, мартовское.
Вечное.
ШУРЫГИН
«А ведь мы – однолетки, – пристально вглядываясь в одутловатую физиономию Кузьмы Федоровича, думал генерал. – А вот путями пошли разными… Хотя как посмотреть. Параллельными, наверное. И я в крови, и он… Две стороны одной медали. Со сталинским профилем».
Они сидели в интуристовском номере люкс, за большим круглым столом, в комнате, предназначенной для ведения деловых переговоров останавливающихся здесь
бизнесменов.
Кузьма Федорович, он же Гиена, держался уверенно, хотя, как понимал генерал, давалась ему такая уверенность не без труда, тем более старый бандит наверняка подозревал, что беседа их пишется и снимается, а значит, результатом ее может стать конкретный потенциальный компромат.
Беседу начал Власов.
– Мы, Кузьма Федорович, собственно, к вам с деловым предложением, – начал Николай. – И вот с каким. В стране нужен порядок, так? Бардака хватит. И трупов хватит. Пролетела перестройка шумной фанерой, пора определяться. Во всех сферах.
– Складно поет оперок, – кивнув генералу, не без насмешки заметил бандит.
– Ну, а чего? – пожал плечами Шурыгин. – Дело человек толкует.
– Слушаем дело дальше, – согласился Гиена.
– Так вот, – продолжил Власов бесстрастно. – Мы – не какие-нибудь тупицы, обстановку осознаем объективно, расстановку сил тоже учитываем и с шашкой на мафию устремляться не собираемся. И думаем так: коли возникло такое образование и укрепилось, надо его возможности взвешивать здраво. Тем более возможности эти – серьезные.
– Это вы о ком? – поднял недоуменно кустистые брови собеседник.
– О вас, о вас, – отмахнулся Власов небрежно. – И давайте без артистических гримас, уважаемый, мы тут не следователи, не судьи, а, возможно, необходимые для вас люди.
– Да неужели?
– Сомнения имеются? Хорошо, приведем доказательства. Первое: решили вас завтра, Кузьма Федорович, ребятки из бригады Бешеного на воздух поднять вместе с вашим новым красивым «Мерседесом». За расчеты по банку «Восход». Интересно?
– Если б еще и доказательства…
– А как же! Доказательства непременно предъявим. И ваших ворогов, что возле вас отираются и что с Бешеным за спиной вашей сговорились, тоже представим… С записью их разговорчиков, обсуждением текущих дел и перспектив… Все ваше будет, Кузьма Федорович!
– За постоянный будущий стук, – уточнил бандит. В бесцветных его глазах сверкнуло колючее злое веселье.
– Ну-у, слишком все просто, – укоризненно протянул Шурыгин, вступая в беседу. – За стук! Вы – из другой весовой категории, Кузьма Федорович, стукачей нам без вас хватает. Мы о перспективе думаем, анализируем, прогнозируем… И вот смотрю я, к примеру, на вас, юность вашу многотрудную вспоминаю: кражи, разбои, побеги, тюрьмы и карцеры… Ну, а сейчас кто перед нами? Член правления крупнейшего банка, президент совместной фирмы, в депутаты, по-моему, устремились… Но где деньги большие и власть, там же капканы на каждом шагу да снайперские прицелы… И потому поддержка нужна большая, серьезная… – Он выдержал паузу. – О партнерстве ведется речь, солидный вы мой… А с тем покушением, что на завтра плохими людьми планируется, мы вам, считайте, между прочим удружили, в плане аванса… Да и что это за услуга? Ну, завтра, положим, сорвется мероприятие, а вот через неделю – уже и заладится…