Дао, стр. 6
Теперь слева от меня сидел человек. Тридцати лет, худощавый, небольшого роста, внешне – образчик примерного служащего солидной фирмы, кропотливого созидателя жалкой карьеры. Вежливое, равнодушное лицо, напомаженные волосы, ухоженные ногти, серый однотонный костюм, лакированные башмаки – все будто только-только из магазина.
– Мистер Робинс сказал, что…
– Да, я ждал вас.
Неба не было. Кишение толпы. Капоты и багажники. Фары.
Призраки за зеркальной чернотой автомобильных стекол.
– Мое имя Тун.
У него был монотонный голос робота.
– Путь из Тибета на север очень сложен! – сказал я неожиданно с чувством. – Очень!
– Я прошел необходимый учебный курс, изучал карты… – Он коснулся подрагивающей щеки. – Так что это как раз…
– …не проблема, да? Хорошо, я представлю вас главе братства как полезного мне человека, но – при условии, конечно, медицинского образования…
– Я – анестезиолог. Гомеопатию тоже знаю, но так… на уровне… Ну, невысоко над уровнем моря…
Эта его попытка привнести юмор мне понравилась.
И тут узнался магазинчик, где покупал вместе с Элви ей кольцо. Золотое колечко с кружком из вкраплений бюрюзы и таким же бюрюзовым крестиком внутри круга. Старый, добрый символ…
Это был ее камень, бирюза. Кольцо мне вернули. Тогда, в больнице. Зайти в магазин? Просто так…
– А в Тибете у вас… плантация какая-нибудь?
– Вот что. Моя бывшая жена… Юуки… она японка… Тоже врач. Нас познакомила она, ясно? – Я даю ему посмотреть фотографии Юуки. – Ну а вы в трудном положении, без работы…
Я сбился со слов. Падающей стеной обрушилась реальность происходящего: человек, сидящий рядом, уже не канет в безликость толпы как случайный прохожий; только что он как бы родился вновь в том мире, что единственно мой, и чем-то уже непоправимо изменил его. Он пришел сюда по чужому расчету, и расчет этот я должен воплотить в то, что составит мою и его жизнь. И любая ошибка гибельна.
Сейчас моя мечта – это утро одного из тех незаметных, счастливых будней прошлого, когда сидишь в плетеном соломенном креслице на газоне, голой стопой разглаживая завитки травы, и видишь, как голубизна бассейна наполняется солнцем, становясь живой, как пробуждаются цветы, и соки земли бегут по стеблям, свершая таинство своего превращения в цвет лепестка, в аромат пыльцы, и жизнь малого и большого так непостижиа и прекрасна, и нет смысла выше, чем упоение ее созерцанием. Прокятье! – зачем он явился ко мне, этот человек?! Он способен сомать все!
– Но еда? Снаряжение? – спрашиваю я с испугом. – У вас же будет огромный рюкзак. Возникнут вопросы. Затем вы исчезаете.
Как… все это решить?
– Простите, мистер Тао, но точно такие вопросы я хотел бы задать… вам.
– Вот я и предугадываю их, – переигрываю я конфуз. – Чтобы вы уяснили, насколько все будет непросто.
Он, сбитый с толку, кивает.
Мне ясно, что ни идей, ни какой-либо помощи ждать от него не приходится. Разве сочувствия… Но оно неуместно. Он исполнитеь, слуга приказа. Последнее звено цепи. Но и самое главное звено, потому как цепь замкнута, в чем и суть ее. Итак, вопрос вопросов: что делать?
Невольно представляется самолет, ищущий утерянный курс в ночи. Одинокая борьба летчика в стеклянном колпаке над грохочущей бездной и безмятежность спящих пассажиров в тихом уюте салона. У них та же конечная цель, что и у летчика.
– Завтра вы пойдете в порт, – слова опережают мысли, – и найметесь докером. И будете жить не в отеле, а в бараке. И одеваться так, так одеваются докеры, и есть то, что едят они.
Только тогда я смогу рекомендовать вас шефу как толкового отчаявшегося парня, готового стать верным и благодарным к тем, кто поможет ему. Дать вам работу в клинике я, скажем, покуда колеблюсь, но в качестве сортировщика трав и лаборанта вы бы мне подошли. Так что идите в порт.
Определить его реакцию как восторг я бы не рискнул.
– Далее. В братстве вам придется принять обряд посвящения.
И главное в вашей готовности к ритуалу – простота, заискивание и уничижение себя. Вы – голодная собака, выклянчивающая кость.
На сей день подобные черты в вашем облике и в манерах отсутствуют напрочь, однако, полагаю, работа в порту исправит положение… А сейчас с точки зрения моего шефа вы смотритесь просто-таки подозрительно. Человек из полиции. Этакий молоденький хваткий инспектор. Простите… В общем, внешность – это тоже… А интеллект – пусть! Но погибший, утраченный, оставшийся лишь в той льстивой, наносной обходительности, что преследует понятную всем цель – понравиться и быть допущенным к столу… Только учтите: подонки умны. Надо сыграть точно.
– Значит… докер, – роняет он озадаченно. В эти секунды он наедине с собой, без маски, и я постигаю его – чужого среди чужих; решающего кем-то заданную задачу, в чьем условии его смысл и судьба. Часть заачи только что, небрежно, экспромтом, составил я, распорядившись и частью чужой жизни.
Шум толпы, будто ожило немое кино ее течи, и снова щелчок замка… Фирма «Тоета» гарантирует прекрасную звукоизоляцию.
Звукоизоляция, вероятно, прекрасная вещь. Необходимая.
Мне думается, всех, идущих в колее жизни, удерживает в ней вера. Отчасти – вера в тех, кто вокруг тебя, вера в людей. Она всегда омрачена сомнением, но она остается верой, потому что кто-то извечно сильнее, кто-то умнее, кто-то убедительнее.
Вначале человек верит родителям – они его боги, затем – кумирам или старшим по положению и званию, после – мудрецам…
Многие верят в Бога, но Бог, давший человеку волю, не всегда определяет его жизнь, он определяет нравственность, реченную через священные книги, написанные руками людей, а те же жрецы пытаются верить другим жрецам…
И вот – кому же верить? Кто подскажет, как правильно, и кто будет истинен? Наверное, тот, кому открыта вся полнота веры и смысл ее. Но кто это? Бог? Наверное. Ведь стремление к нему равнозначно стремлению к истине. Бог и есть истина. И если, как утверждают материалисты, Бога нет, то слово «истина» им надо бы удалить из своего обихода. Я – не материалист. И порою жгуче желаю встречи с ним, с Богом. Естественно, здесь, на Земле. В череде испытаний. Но не будет такой встречи. Потому что кому объяснится все, тому уже не надо жизни земной.
Неужели познание высшего смысла обращает все в бессмыслицу? Тогда Юуки права.
Но ей я не верю.
7.
Выслушав мое ходатайство о новом лаборанте, Чан Ванли процедил:
– С какой стати? Таких в порту… их тысячи.
Я горячо заверил, что из тысяч необходим именно этот.
– Если он окажется… предателем, вы поплатитесь наравне,
– сказал глава братства замогильным голосом. – Завтра в семь часов вечера – ритуал. Для вас обоих. Да-а! Его зарплата – ваша проблема.
Пятясь задом, я вышел, благодаря.
А вечером следующего дня сидел в подвале виллы, куда был доставлен и Тун – в повязке, плотно закрывающей глаза.
Три старших брата в черных кимоно, расшитых серебряными драконами и тиграми, по очереди взывали к нам, коленопреклоненным. Я был обращен в надлежащую веру и отполз в угол, наблюдая, как заклинают моего протеже.
– Если сердце твое дрогнет и ты отступишь, смерть твоя будет мучительной и лучше, если бы ты был сварен в нечистотах,
– вперившись взглядом в серый комок распластанного человека, провозглашал Чан Ванли.
– Если корысть овладела тобой и ты украл деньги братьев твоих, лучше, если ты был сожран акулами, – подпевал второй старший брат.
Третий старший брат после каждой фразы бил плашмя красивым декоративным мечом Туна по голове.
Удивительная эта пошлость театральных балахонов, напудренных лиц, игрушечного клинка была парадоксальна своим несоответствием с сущностью кривляющихся здесь людей – расчетливых, жестоких, повелевающих сотнями им же подобных слуг, что тоже наверняка недоумевали над дичью таких вот обрядов – бессмысленных спектаклей, где зрители – сами актеры.