Священный лес, стр. 3

Все мы люди здоровые и хотим добиться успеха. В экспедициях подобного рода нелегко выдерживать намеченные сроки, однако мы решили, что наше путешествие продлится не более двух месяцев, и надеемся вернуться до начала сезона дождей.

…Дорога по-прежнему вьется вверх. Пробирает холодок. Я приподнимаюсь на своем драгоценном ложе и заглядываю в кабину.

Шофер оборачивается.

— Может быть, хватит с вас? — говорю я. — Сделать бы небольшую остановку.

— С меня? Я никогда не сплю за рулем.

Под нами смутно виднеется долина. За нею на фоне темного неба выступают высокие каменистые утесы.

Внезапно грузовик круто поворачивает, сотрясается от резких толчков, сходит с шоссе, делает еще один рывок, врезается в обочину и останавливается.

Я подскакиваю к заднему стеклу кабины. Шофер ошеломленно смотрит на меня. Он только что задремал, уткнувшись носом в руль. Топи и Жан проснулись от толчка.

Мы пользуемся вынужденной остановкой и пытаемся заснуть.

Совсем рядом с нами лес. Он скрипит, дребезжит, квакает, скрежещет. Я открываю глаза. На черном занавесе деревьев сверху донизу вспыхивают и гаснут тысячи пар светящихся точек.

Вирэль тоже приподнимается.

Мы пытаемся издали угадать, какие насекомые или грызуны, притаившись в глубине леса, как будто наблюдают за нами своими фосфорическими глазами, но мало-помалу засыпаем.

Через два часа нас будит рассвет. Бледная, ясная заря, и вот уже встает солнце.

Под небом такой сияющей голубизны, какое мне приходилось видеть только высоко в горах, мы выезжаем на плато Фута-Джалон. Вдали, насколько хватает глаз, простирается саванна, вечно выгорающая и вновь зеленеющая, с редкими остовами засохших деревьев.

Несколько часов мы трясемся в кузове из гофрированного железа, словно в шейкере [6].

Грузовик не может делать меньше шестидесяти километров в час, иначе он развалится. Но толчки, даже смягчаемые рессорами, — тяжелое испытание для нашей аппаратуры, и, как только мы прибудем на место, придется вновь приводить ее в порядок: перетягивать болты, перепаивать сопротивления.

На пароме, составленном из пирог, мы пересекаем Нигер. У истоков он чуть шире Луары. Вода светлая, здесь неглубоко. Сейчас сухой сезон, и река обмелела.

Сегодня вечером мы увидим первые островки деревьев у Кисидугу, откуда начинается лес.

Через два дня, если нас не задержат ни лесные пожары, ни разрушенные мосты, ни аварии, мы будем у Ково.

2

Никогда я так не волновался, показывая фильм.

Пронзительный звон насекомых, поднимающийся в лесу с наступлением темноты, кажется, смолк на минуту. Я слышу только рокот проекционного аппарата. Прошли первые титры; как воспримут эти люди лесов кадры, снятые год назад здесь, в их деревне?

Все действующие лица нашей картины собрались в этот вечер на маленькой площади Ниогбозу. Мужчины, женщины, старики, прижавшись друг к другу, сидят вперемешку на земле. Встревоженные, внимательные лица обращены к экрану, установленному возле одной из хижин. Только Ково, окруженный старейшинами, восседает на низком стуле резного дерева. Многочисленные ребятишки с блестящими глазами застыли в ожидании, как дети в Люксембургском саду перед занавесом театра Гиньоль [7].

Первый эпизод встречен мучительным для меня молчанием. Но вот раздаются взрывы смеха, радостные возгласы. Они узнали себя. Появление на экране Ково, торжественно проносимого в паланкине вокруг деревни, вызывает неистовый восторг. Я отхожу от аппарата, приближаюсь к Ково и наклоняюсь к его плечу.

— Ну, ты доволен? Нравится?

— Да, да…. — поспешно говорит он, ни на секунду не отрывая взгляда от светящегося прямоугольника.

На экране как раз крупным планом Ково; он держит за рога барана с перерезанным горлом, который еще бьется в предсмертных судорогах. Стоящие вокруг старейшины внимательно наблюдают за Ково: он должен почувствовать, как вместе с последним вздохом в него войдет сила убитого животного.

Я немного озадачен реакцией зрителей. В Париже сцены ритуальных жертвоприношений петуха, барана и быка на могиле старого Бадэ, отца Ково, вызывали дрожь ужаса или даже протесты; здесь их встречают восторженными возгласами. В этом ликовании совсем нет жестокости. Просто тома умеют толковать предзнаменования, следить, как упали брошенные перед жертвами орехи кола. Снятые нами кадры убеждают их, что жертвоприношения оказались удачными, «благодатными» и что душа Бадэ удовлетворена. На экране появляются уэнилегаги, люди-птицы: два шара из жестких перьев, откуда выглядывают, словно трагические маски, вымазанные каолином белые лица, увенчанные высоким плюмажем, и длинные, мускулистые ноги. Прыгая по площади в бешеном ритме, бок о бок или лицом к лицу, они поразительно ловко выполняют ряд движений под звуки маленького деревянного барабана. Этот звуковой код — один из тайных языков леса.

Я покидаю Ково, по-прежнему погруженного в немое созерцание, и подхожу поближе к экрану. Отсюда мне видно, как колебания света на экране отражаются на подвижных лицах зрителей.

Вдруг дети издают крики ужаса; они вцепились в соседей, в сидящих сзади на корточках женщин, которые также отпрянули назад: на экране большие черные маски бакороги, обшитые козьей шерстью или волосами; тяжело пританцовывая, они обходят вокруг деревни. Это верные стражи священного леса, гроза детей и непосвященных.

Наконец, показывается ланибои в мягкой черной маске, отороченной белым мехом, в пестрой шапке колдуна.

Забравшись на трехметровые ходули, скрытые под длинными полосатыми штанинами, он в три прыжка пересекает деревенскую площадь; широко раскинув руки, он буквально летает вровень с крышами, делает вид, будто падает, снова выпрямляется и вертится волчком на одной ноге. Публика в бурном восторге от пируэтов крылатого гиганта.

Вслед за ним, без всякого перехода, на экране появляется вход в священный лес. В толпе возникает протяжный гул.

И тут я понимаю, что для тома это не просто смена кадров на экране, а настоящее чудо. Для них ланибои и все другие маски были только видимыми для всех воплощениями, «племянниками», как говорят тома, Афви — Великого Духа, обитающего в священном лесу.

Незаметно перехожу в последний ряд зрителей. Я думал, что меня забросают вопросами, но никто не шевелится. Меня даже не замечают.

Сейчас на экране между хижинами и могилами медленно скользят странные существа: это гэлемлаи, посланцы леса. Бритые черепа, выкрашенные белой глиной тела, на плечах — широкие плетеные ожерелья, с которых свешивается бахрома из золотистой рафии [8]. Выгнув грудь, на длинных, гибких ногах они шагом конькобежца молча проходят по деревне с длинными белыми шестами в руках. Во время их танца не должно быть музыки. Затем они исчезают во мраке леса. Вокруг меня несколько женщин снимают с головы покрывала, как делают всегда во время шествия этих призраков.

Фильм кончился. Зрители оживленно беседуют. Я снова подхожу к Ково, он сжимает меня в объятиях. Слезы волнения бегут по его щекам.

— Спасибо, — говорит он. — Я хочу посмотреть кино еще раз.

Подошли несколько старейшин. Они жестикулируют. Ково передаст мне, что они изумлены. Орех кола, показанный крупным планом, привел их в восхищение.