Тасино горе, стр. 13

Глава XV

Новая проделка. — Глухая Мавра

Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало помалу привыкли к Тасе, Тася — к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были: горбатенькая Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю!

Но Тася ошибалась; мама более, чем когда-либо, любила свою девочку, больше, чем когда-либо, интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в «Райское» к маме ездил или сам господин Орлик, или же сестра его с отчетом о её поведении и успехах.

До сих нор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление её почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: господин Орлик успел сообщить ей одну очень утешительную новость. Её дочь, неисправимая дочурка-проказница, подружилась с Дусей Горской — с самой лучшей девочкой из всего пансиона — и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна — мама Таси — очень грустила по своей девочке — и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая от своей болезни, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую и непокорную воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестренке.

Немудрено, что посещения господин Орлика ждали с лихорадочным нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.

Но вернемся к Тасе.

Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидя за чаем вместе с прочими пансионерками, жаловалась на головную боль.

— Ужасно трудно вставать по утрам так рано, — жаловалась девочка.

— Разумеется, нас будят с петухами, — подхватила недовольным голосом графиня Стэлла. — Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.

— Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, — завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, — расхохоталась Тася.

— Молчи, пожалуйста! — топнув ногой, прикрикнула на нее графиня Стэлла.

— Иванова! Ведите себя приличнее, — строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.

— Нет, право, Мавра звонит точно на пожар, — заметила Лизанька Берг, — большая любительница поспать хорошенько.

— A я, девочки, и не слышу звонка! — со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.

— Тебе хоть из пушки пали под ухом и то не услышишь, — недовольно заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо моложе своих лет.

— Я, девицы, спать люблю! — чистосердечно заявила Машенька с таким смешным выражением на лице, что все расхохотались.

— Странно, гуси мало спят! — насмешничала злая на язык Карлуша.

— Да разве я гусь? — захлопала недоумевающе глазами Машенька.

— Нет, ты другое! — лукаво усмехнулась Ярош.

— A что же?

— Гусыня! — отозвалась снова Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

— Ну, уж вы скажете тоже! — обиделась Машенька. — Гусыня-то глупая…

— A ты у нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, — захлебываясь от смеха прокричала проказница Ярош.

— Не трогайте ее, девочки, — остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

— Что с тобой, Дуся? Что с тобой? — всполошились все.

— Голова болит ужасно, — прошептала Горская.

— A все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, — сердито проговорила Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

— Не украдут, — уныло произнесла Галя Каховская.

— Очень глупо желать неприятностей вашему директору, — строго произнесла Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести и неприятности, причиненные им пансионерками.

Лишь только фигура директрисы скрылась за дверью, Тася вскочила на стул, оттуда на стол, крича своим громким голосом:

— Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра! Да, не разбудит, ручаюсь вам за это!

И она радостно захлопала в ладоши.

Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы — в чем заключалась её выдумка — Тася не отвечала им ни слова.

Большой колокол был привешен в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукой достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер можно было видеть миниатюрную фигурку девочки в длинной, ночной сорочке, проскользнувшую из дортуара и босиком пробравшуюся в переднюю. В руках белая фигурка держала скомканное ручное полотенце. Добравшись до темного угла, где висел колокол, Тася (так как белая фигура была она) вскарабкалась на подзеркальник трюмо, стоявшего в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. В одну минуту язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася, с ловкостью кошки, снова соскользнула на пол.

Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в полутемную прихожую и стала дергать веревку колокола.

Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

На больших столовых часах пробило восемь. Необыкновенная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и наконец девять. Прежнее невозмутимое, мертвое спокойствие.

В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был придти учитель музыки, к младшим — священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

Учитель и священник, впущенные Маврой, сошлись в зале и были очень поражены царившей в нем зловещей тишиной.

— Можно подумать, что пансион вымер! — произнес господин Штром, худой, длинноволосый немец.

— Н-да, подозрительно что-то! — согласился батюшка, отец Илларион, пожимая плечами.

— Странно! Слушай, голубушка, — обратился Штром к Мавре, — что у вас все благополучно?

Ta радостно закивала головой, не расслышав того, что говорит учитель.

— С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, — весело затараторила она.

— Какие котлеты? — удивился господин Штром. — Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? — и снова спросил он кухарку.

— Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, — обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают — готовы ли пансионерки.

— Мы подождем, не надо! Не надо! — махнул рукой Штром.

Тут уж лицо Мавры осклабилось до ушей и растянулось в счастливую улыбку.

— На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, — и, низко кланяясь, она удалилась в дортуар звать пансионерок.

Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, но спали и господин Орлик, и Анна Андреевна — каждый в своей комнате, спала Сова в своем дупле, как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом — спали все.

Колокол не звонил в это утро.

Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать громким голосом:

— Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

Пансионерки вскочили, перепуганные на смерть.

— Пожар? Горим? — спрашивали они, на что Мавра отвечала таким же криком: