Т-а и-та, стр. 5

Если у Муси Сокольской слабость — цветы, преимущественно хризантемы, то у Лиды Тольской совсем иная слабость: она обожает рыб. Как дома, так и здесь, в институте, в ночном шкафчике в дортуаре, у нее имеется крошечный аквариум, который она получила от своего брата в день ее рождения. С аквариумом большая возня: надо менять каждый день и воду, чистить его, кормить четырех золотых рыбок и двух тритонов, имеющихся в нем. Надо скрывать существование аквариума от Скифки и другой, французской, классной дамы, от инспектрисы и прочего начальства. Делу содержания аквариума Лида Тольская отдается с восторгом. Золотые рыбки и тритоны, это — ее сокровище, ее богатство. И сама она похожа на рыбку с ее холодными глазами, спокойными движениями и стеклянным голоском. «Золотой рыбкой» и прозвали ее подруги.

— Сухари! Сухари! Душки сухари! Прелесть сухарь! — запела армянка, подскакивая к печи и выхватывая оттуда горячий, как огонь, обгорелый чуть не до степени угля кусочек хлеба, и тут же отдернула руку.

— Ай, жжется! — взвизгнула она на весь «клуб» и закружилась по комнате, дуя себе на пальцы.

— Как вы удрали от Скифки? Вот молодцы! — весело воскликнула Ника.

— Меня затошнило, как и тебя, — смеясь, говорит донна Севилья; — им — (она мотнула головой на Хризантему и Золотую рыбку), — как водится, захотелось пить; у нашей Шарадзе спустился чулок, потому что лопнула подвязка, — как видишь, причины уважительные, не правда ли?

— А «невеста Надсона» как?

— А «невесту Надсона» увлек призрак жениха, — засмеялась Шарадзе — и она, проходя мимо Скифки, стада невидимой, как призрак или мечта.

— Глупые шутки, — презрительно произнесла белокурая Наташа и задумчиво продекламировала вполголоса:

— А разве у тебя есть ум? А я и не знала, — невинно роняет подоспевшая Тамара Тер-Дуярова.

— Шарадзе, не воображаете ли вы, что вы умны? — вступается Золотая рыбка.

— А то глупа? Кто умнее — ты или я? Это еще вопрос, — неожиданно вспыхивает Шарадзе. — Кабы умна была, шарады да загадки решала бы, а то самой пустячной из них, душа моя, не умеешь решить, несмотря на все старания.

— Задай, мы все решим сообща, — примиряющим тоном предлагает Ника.

— То-то, решим… — ворчит Шарадзе, забавно двигая длинным носом. — Вот тебе, решай, коли так: «Утром ходит в лаптях, в полдень в туфлях, вечером в башмаках, а ночью в облаках». — Что это?

Общее молчание водворяется на мгновенье в «клубе».

— Что это? — возвышая голос, повторяет Шарадзе и победоносным и торжествующим взором обводит подруг.

Те молчат. «Донна Севилья» копошится у печки, аккуратно раскладывая у самой дверцы ее принесенные сюда свои и чужие ломтики черного хлеба, предназначенного на сухари. У остальных озадаченные, напряженные лица.

— Не знаете? Не угадываете? Ага! Я так и знала, — торжествует Шарадзе и быстро поворачивается к Нике:

— Ты, душа моя, самая умная, и не можешь решить?

— Благодарю за лестное мнение, синьорина, — отвечает Ника, отвешивая насмешливый реверанс и делая «умное лицо», глядя на которое все присутствующие неудержимо хохочут.

— Ага! — торжествует Шарадзе. — Значит, не доросли. Это, душа моя, не шутка — загадку решить.

— Ну, да ладно уж, ладно, не ломайся, говори что это, — нетерпеливо требует Алеко.

Шарадзе еще молчит с минуту. Новый торжествующий, полный значения взгляд, и она неожиданно выпаливает с апломбом:

— Это — месяц. Месяц небесный, душа моя, только и всего.

Эффект получается неожиданный. Даже все подмечающая Ника и насмешница Алеко Чернова забывают напомнить Тамаре о том, что земного месяца до сей поры еще не видали, — и они поражены, как и остальные, неистощимой фантазией Шарадзе. Наконец, Хризантема первая обретает способность говорить:

— Месяц? Как странно! Но послушай, Шарадзе, как же в лаптях и башмаках? Месяц, и в лаптях… Странно что-то.

— А по-твоему, душа моя, он должен босиком ходить, что ли? — набрасывается на нее армянка.

— Я… Я не знаю… — роняет смущенная Муся.

— И я не знаю, душа моя. В том-то и дело, что ни я, ни ты, и никто, душа моя, не знает, как он ходит: в лаптях, босой или в башмаках; а знали бы, так никакой загадки и не было бы, — с тем же победоносным взглядом заключает Тамара.

Ника Баян при этом неожиданном выводе разражается неудержимым смехом. Хохочут и все остальные.

— Нет, она обворожительно наивна, наша Тамарочка, — шепчет Алеко, покатываясь на весь «клуб».

— Ха, ха, ха! — звенит своим стеклянным голоском Золотая рыбка.

Даже бледная, всегда задумчивая «невеста Надсона» не может удержаться от улыбки. Неудержимое веселье захватывает всех находящихся в «клубе» девушек.

— Хи, хи, хи! Ха, ха, ха! — то и дело, вспыхивает здесь и там.

В самый разгар необузданного гомерического хохота на пороге вырастает угловатая, нескладная фигура первоклассницы Зины Алферовой. Зину называют «дорогая моя» за ее постоянную привычку прибавлять эти два слова чуть ли не к каждой фразе, кстати и не кстати.

— Mesdam'очки, тише, дорогие мои, тише, — лепечет Зина с перекошенным от страха лицом. — Дорогие мои… На черной лестнице лежит кто-то… Лежит и рыдает… наткнулась… Ах, Господи, дорогие мои, это так страшно, страшно…

И руки Зины поднимаются к бледному лицу, и сама Алферова, прислонившись к косяку двери, готовится заплакать горькими слезами.

Глава IV

Недавнего смеха как не бывало; мгновенно исчезла неподкупная юная радость.

Первая приходит в себя Ника. Темные глазки Баян, еще за минуту до этого полные юмора и смеха, сейчас отражают неожиданное волнение, тревогу. Она бросается к Алферовой, трясет ее за руку и довольно громко кричит, сама не замечая своего крика:

— Где рыдает? Кто? Ты видела? На лестнице? Где?

— Дорогая моя, в «чертовом гроте»… — может только беспомощно простонать ей в ответ Зина.

Ника Баян, выслушав этот ответ, быстро поворачивается к подругам.

— Хризантема, собери сухари, когда они будут готовы, — говорит она тоном, не допускающим возражений. — А ты, Золотая рыбка, беги в класс и займи чем-нибудь Скифку, чтобы она не заметила нашего отсутствия. Все остальные, за мной!

Никому и в голову не приходит обижаться сейчас на повелительный тон Ники, и беспорядочной толпой девушки спешат из «клуба» на черную лестницу.

Здесь, на третьем этаже верхняя, самая последняя чердачная площадка, прозванная институтками «чертовым гротом», тонет во мраке. Несколько ступенек ведут от нее на чердак, к его наглухо запертой двери.

Это место недаром носит название «чертова грота». Отсюда, если верить давнишней институтской легенде, бросилась вниз с высоты третьего этажа в пролет лестницы одна из воспитанниц старшего класса, внезапно захворавшая душевным расстройством, и призрак ее в лунные ночи будто появлялся в окне «чертова грота» и пугал трусливых институток.

Не без тайного страха поэтому вся небольшая группа вышла на темную лестницу, едва освещенную двумя лампочками, и, сбившись в кучку, замерла в молчании. Сумрачно, ни шороха, ни звука… Сбились в тесную группу девушки… Слушают и ждут.

На верхних ступенях лестницы что-то, действительно, лежало, что-то большое и таинственное. Оттуда же слышатся заглушенные не то рыдания, не то стоны.

Испуганные девушки со страхом прислушиваются к ним.

— Mesdam'очки, да что же это! — с тоской вырвалось из груди донны Севильи.

— Молчи, душа моя, молчи! — зашипела на нее Шарадзе, это «она» плачет.

— Кто «она»?.. Шарадзе, не смей пугать, взвизгнула не своим голосом Зина Алферова, приседая на пол со страху.

— Ну, не «она», так «он», дух погибшей институтки, бросившейся с лестницы триста лет тому назад, — невозмутимо пояснила Тамара.