Паж цесаревны, стр. 37
Посреди огромного белого зала возвышался трон. На троне, в роскошной горностаевой мантии, с Андреевской лентой через плечо, в золотой короне, осыпанной драгоценными камнями, со скипетром и державой в руках, сидела большого роста, смуглая и рябая женщина с мрачно горевшим зловещим взглядом. Ее голова медленно повернулась в сторону вошедшей в зал небольшой группы людей, и горящий взор остановился прямо на лице императрицы и впился в ее сонные глаза…
Испуганный крик вырвался из груди всех присутствующих. Все глаза обратились к сидевшей на троне женщине. Ужас сковал всех, мучительный ужас, заставивший леденеть сердца и волосы подниматься дыбом…
И не без причины.
В тронном зале в эту минуту были две государыни, две императрицы, две Анны Иоаныовны: одна бледная, испуганная насмерть, стоявшая на пороге дверей, другая — величественная, строгая и грозная, сидевшая на троне и освещенная невидимым светом со всех сторон…
Минуту, другую длилось молчание, пока, наконец, чуть слышно раздался дрожащий детский голос:
— Государыня… танте Анхен… ради Бога вели прогнать ее… Вели прогнать эту чужую женщину, осмелившуюся сесть на твое место. Вели прогнать, государыня! Скорей! скорей!..
Это говорила Гедвига Бирон.
Детский голос разом нарушил оцепенение ужаса. Он как бы вернул бодрость остальным. Сама императрица встрепенулась, провела рукой по глазам, как бы отгоняя этим ужасное видение.
— Ребенок прав, — произнесла она вслед за этим твердым голосом, — чего вы испугались?.. Мои верные гвардейцы! Проучите дерзкую, вздумавшую изобразить меня… Ей не должно быть пощады!.. Ваша государыня велит вам стрелять!..
Едва только успела императрица вымолвить последние слова, как солдаты уже навели ружья, прицеливаясь, и оглушительный залп потряс белые стены тронного зала.
Клубы дыма наполнили огромную комнату. Несколько минут ничего нельзя было в ней разобрать. Но когда дым рассеялся, взоры всех присутствующих, как по команде, снова обратились к трону.
И новый крик ужаса потряс своды зала… Женщина, сидевшая на троне, осталась невредимой… Несколько десятков пущенных в нее пуль не сразили ее… Она медленно поднялась со своего места и, вся исполненная величия, стала тихо спускаться по обитым сукном тронным ступеням… Вот ее полная фигура двигается, словно плывет, прямо к дверям навстречу оцепеневшим от ужаса присутствующим… Вот она уже близко, близко, в двух шагах от самой императрицы.
Две женщины, как две капли воды похожие друг на друга, две императрицы Анны стоят одна против другой, одна потрясенная, другая — олицетворенная кара и гнев…
Последняя медленно поднимает руку и большим белым прозрачным пальцем, какой можно только видеть у мертвеца, строго грозит государыне… Потом медленно и тихо, в том же безмолвном величии, проходит мимо ошеломленной, помертвевшей от ужаса свиты и скрывается за дверью…
Грозный призрак исчез. Исчез и таинственный свет вместе со страшной женщиной. Темнота воцарилась в зале.
И среди непроглядной тьмы испуганный голос Гедвиги громко вскричал:
— Государыне дурно! Государыня падает! Сюда, ко мне, скорее!
В ту же минуту императрица Анна Иоанновна тяжело грохнулась, без чувств, на пол.
Глава X
Коршун и лисица. Императрица преставилась. Герцог-регент
— Простите, граф, что я врываюсь к вам так внезапно, но положение дел требует вашего мудрого вмешательства… Вы знаете, ваше сиятельство, что государыня очень плоха, что врачи потеряли надежду сохранить ее жизнь… Россия накануне страшного удара… Назначенный императрицею государь-наследник, принц Иоанн Антонович, еще младенец… Невольно возникает вопрос о том, что до его совершеннолетия надо передать власть в твердые руки. Надо подумать о регентстве…
И, закончив свою взволнованную, сбивчивую речь, герцог Бирон впился глазами в своего собеседника, сидевшего или, вернее, лежавшего в огромном кресле с ногами, вытянутыми на приставленном к нему табурете, укутанными платками и обложенными подушками.
Это был вице-канцлер граф Андрей Иванович Остерман.
Граф был болен и всячески старался показать это. Он то охал и стонал, то нервно потирал себе ноги, то в невозможных гримасах дергал свое серое, рыхлое, обрюзгшее лицо, то поправлял зелейый зонтик, закрывавший его глаза, не выносившие будто бы света.
— Подагра… проклятая подагра одолела… Вы не поверите, ваша светлость, как она дает себя чувствовать в эти осенние дни…
«Ладно, подагра! Знаю я эту подагру, хитрая лисица! — мысленно выругался Бирон, — у тебя всегда подагра, когда приходится принимать какое-либо ответственное решение. Ну, да меня не проведешь, я тебя раскусил вполне, лукавый ворон!»
И герцог почти с ненавистью глянул на коверкавшееся перед ним, обрюзгшее лицо вице-канцлера.
«Нет, я вижу, мой милейший, с тобою надо действовать решительно!» — произнес он мысленно и, помолчав минуту, спросил громко:
— Ее Величество, государыня императрица не сегодня-завтра преставится. Что мы будем делать?
— Дай, Господи, долголетия Ее Величеству! — набожно скрестив на груди руки, произнес барон, — молю Бога денно и нощно о здравии моей благодетельницы.
— Но она на пороге вечности! — чуть не закричал герцог, потеряв всякое терпение, — войска уже, как вы сами знаете, приводятся к присяге новому императору.
— Дай, Господи, долголетия Его Величеству государю Иоанну Антоновичу! — снова возвел очи горе под своим зеленым зонтиком Остерман.
— Но государь-то в пеленках… Он грудной младенец… Нужно поэтому выбрать регента, чтобы управлять Россией… Кого же следует выбирать?
И Бирон почти преклонял голову к коленям, чтобы умудриться заглянуть под зеленый зонтик, за которым Остерман скрывал свои лукавые глаза. Но под зеленым зонтиком ничего не было видно. Зеленый зонтик бросал длинную тень на лицо, и разобрать выражение этого лица не было никакой возможности.
Тогда, едва сдерживая свое нетерпение, герцог спросил не совсем твердым голосом:
— Кого же мы выберем в регенты, ваше сиятельство? — и, тяжело переводя дух, ждал ответа.
Тут Остерман снова неожиданно заохал, застонал и схватился за ногу:
— Ох! ох! Эта боль… Врагу не пожелаю… убивает она меня окончательно, ваша светлость, не дает возможности дышать, не говоря уже о службе Ее Величеству. Приходится совсем оставлять службу… Да уж и не удел я, впрочем, все последнее время, ваша светлость. Ох, ох! Умирать пора!
— Кого мы выберем в регенты? — вторично произнес герцог, пропустив мимо ушей жалобы и стоны Остермана.
Тут хитрый Остерман понял, что ему не отвертеться, что он прижат к стене. Зеленый зонтик чуть-чуть приподнялся над его морщинистым лбом. Лукавые глаза блеснули.
— Кому же, как не матери государя, поручить регентство? Ведь она ближе всех стоит к престолу. Ее Высочеству принцессе Брауншвейгской подобает быть правительницей.
И граф Остерман впился своими змеиными глазками в лицо Бирона.
Герцог вспыхнул. Его кулаки сжались.
«Опять эти Брауншвейгские! Опять в их лице преграда моему величию и власти!» — мысленно произнес он и сейчас же добавил уже вслух, громко:
— Это невозможно, граф. Принцесса-мать еще слишком молода, чтобы принять на себя правление. Она не подготовлена для такой великой роли… Ей не под силу будет это, в особенности теперь, когда государство, больше чем когда-либо, нуждается в зрелом и твердом правителе… Не можете ли вы, граф, указать на такого именно твердого, энергичного регента?
И снова глаза Бирона впились в бесстрастное, болезненное лицо вице-канцлера.
Несколько минут длилось молчание, пока герцог уже много настойчивее не спросил:
— Кому же быть российским регентом, ваше сиятельство? — Снова молчание.
— Достойному человеку, ваша светлость, — прозвучал наконец тонкий ответ, заставивший герцога позеленеть от злости.
Поняв, что от Остермана не добиться ответа, Бирон быстро встал и, едва пожав пухлую руку своего собеседника, стремительно выбежал из кабинета.