INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков, стр. 37

«Какой новый упрек родился мне на муку в твоем сердце, неблагодарном и ревнивом? О, я знаю, тебе нет дела до моих страданий, ты ищешь лишь оправдания собственной измене, лишь необычного повода для задуманного разрыва… Я не скажу тебе больше ни слова».

Где же Теис, где Мирте, где фессалийские арфы? Лизидис, Лизидис, если я не ошибся, если я вправду слышал твой голос, твой нежный голос, значит, ты где-то здесь, подле меня… ты одна можешь развеять чары мстительной Мерои… Избавь меня от Теис, от Мирте, от самой Телаиры…

«Это ты, жестокосердый, заходишь слишком далеко в своем желании отомстить, ты хочешь наказать меня за то, что вчера на балу, там, на Изола-Белла, я слишком долго танцевала с другим; но если он и дерзнул говорить мне о любви, если он и говорил мне о любви…»

Клянусь святым Карлом Аронским, да сохранит его от этого Господь!.. Неужели правда, что вчера под нежные звуки гитары мы возвратились с Изола-Белла в наш уютный аронский домик, — возратились из Лариссы, из Фессалии, под нежные звуки твоей арфы и журчание Пенея?

«Забудь о Лариссе, Лоренцо, проснись… взгляни, как сияет в лучах восходящего солнца гигантское чело святого Карла. Вслушайся в шум озера, чьи волны набегают на берег перед нашим уютным аронским домиком. ^{73} Вдохни все ароматы садов и островов, ощути все голоса наступающего дня, которые переносит на своих крыльях свежий утренний ветерок. Пеней течет далеко отсюда».

Тебе никогда не понять, что испытал я этой ночью на его брегах. Да будет проклята эта река, да будет проклят тот роковой недуг, что в течение ночи, длившейся дольше жизни, смущал мою душу лживыми усладами и жестокими страхами!.. Недуг, по вине которого волосы мои сделались белее, чем у дряхлого старика!

«Клянусь тебе, что седина не тронула твоих волос… но в другой раз я буду предусмотрительнее, я привяжу одну свою руку к твоей, я запущу другую в твои кудри, я буду всю ночь ловить воздух, слетающий с твоих губ, я не стану спать и разбужу тебя прежде, чем мучающий тебя недуг проникнет в твою душу… Ты спишь?»

Слово это, весьма неумело толкуемое лексикографами и комментаторами, породило столько удивительных недоразумений, что мне, надеюсь, простят желание уберечь грядущих переводчиков от новых недоразумений. Сам г-н Ноэль, ^{74} которому редко изменяют эрудиция и здравый смысл, увидел в rhombus не более, чем «некое колесо, используемое для колдовства»; впрочем, г-н Ноэль был, что ни говори, ближе к истине, чем его почтенный тезка, ^{75} автор «Истории рыбной ловли», который, обманувшись сходством слов, основывающимся на сходстве очертаний, счел rhombus рыбой и наделил волшебными свойствами этого сицилийского и фессалийского инструмента рыбу тюрбо. Между тем Лукиан говорит о бронзовом rhombus’e, ^{76} ясно показывая тем самым, что речь идет не о рыбе. Перро д’Абланкур перевел rhombus как «медное зеркало», потому что некоторые зеркала в самом деле имели форму ромба, а образный стиль порой допускает подмену предмета его формой. Беллен де Баллю исправил это заблуждение — и тотчас впал в другое. Феокрит ^{77} вкладывает в уста одной из своих пастушек такую речь: «Прикажи, Афродита, чтобы так же скоро возвратился ко мне любимый, как скоро по прихоти моей вертится rhombus». Латинский перевод в бесценном издании Либера весьма близок к истине:

Utque volvitur his ?neus orbis, ope Veneris,

Sic ille voluatur ante nostras fores. [26]

«Медный шар» не имеет ничего общего с зеркалом. Rhombus упомянут также и во второй элегии второй книги Проперция, и, если мне не изменяет память, в тридцатой эпиграмме девятой книги Марциала. В восьмом стихотворении первой книги «Любовных элегий» Овидия, где колдунья посвящает дочь во все таинства своего отвратительного искусства, rhombus, можно сказать, описан, и именно этим строкам обязан я своим открытием, впрочем весьма незначительным:

Scit bene <Saga> quid gramen, quid torto concita rhombo

Licia, quid valeat, etc.. [27]

Concita licia, torto rhombo — эти слова достаточно ясно обозначают округлый предмет, опоясанный ремнями, каковой не следует путать с turbo [28] — игрушкой римских детей, которую никогда не изготовляли из меди и которая так же мало походит на зеркало, как и на рыбу; да поэты не стали бы прибегать, говоря о волчке, к малоупотребительному слову rhombus, ибо в поэтическом языке вполне почтенное место занимало слово turbo. Вергилий говорит: Versare turbinem, [29] а Гораций: Citamque retro solve turbinem. [30]

Впрочем, я недалек от мысли, что в последней фразе, где Гораций говорит о чарах колдуний, он имеет в виду фессалийский или сицилийский rhombus, латинизированное название которого вошло в употребление лишь после него.

Тот, кто взял на себя труд прочесть эту заметку, не предназначенную для дам и весьма мало интересную для читателей обоего пола, может спросить у меня, что же все-таки представлял собою rhombus. Судя по всему, rhombus был не чем иным, как той детской игрушкой, запуск и шумное вращение которой в самом деле содержит в себе нечто пугающее и колдовское и которая, по странному сходству впечатлений, возродилась в наши дни под названием Дьявола. ^{78}

Мадемуазель де Марсан

Эпизод первый

Карбонарий

Несмотря на живое сочувствие к благородной борьбе народов, сопротивлявшихся захватам Наполеона — оно-то и привело меня в конце 1808 года в Венецию, ^{79} — я никогда не забывал, что я француз и что ужасное побоище, подготовляемое в то время частью Европы, потребует крови моих соотечественников. Восхищаясь вооруженным союзом, создававшимся в Северной Италии под покровом непроницаемой тайны, я дал себе клятву не принимать в его деятельности никакого участия и чаще всего мечтал о том, чтобы продолжить свои исследования натуралиста и побродить по изрезанному заливами побережью Иллирии, в местах, немного знакомых лишь ученым и поэтам. Это обстоятельство, а также необходимость скрыться наконец от полиции императора, менее бдительной и непреклонной в завоеванных областях, чем на глазах своего повелителя, послужило единственной причиной моей тогдашней эмиграции из Франции.

Но я не в силах был покинуть Венецию, и нетрудно понять почему. Я снова был влюблен, хотя мысль об Амелии ^{80} не покидала меня с того самого часа, как мы расстались с ней навеки; в слабом человеческом сердце уживаются порой тайны, совместить которые на первый взгляд невозможно.

Среди французов, уже давно покинувших Францию и встретивших меня с искренним благожелательством, как соотечественника и человека, чьи взгляды и несчастья заслуживали в их глазах уважения, был один эмигрант, внушавший мне чувство благоговейной любви.