INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков, стр. 36

Она говорила, а я с прежним упорством впивался зубами в дерево, напитанное моей свежей кровью, и с облегчением чувствовал, как медленно вырастают на моей искалеченной шее мрачные крыла смерти. Все летучие мыши, порождения сумрака, ласково уговаривали меня: «Взмахни крылами!..» — и я силился взметнуть неведомыми лохмотьями, едва способными удержать меня в воздухе. Внезапно, однако, успокоительная иллюзия посетила меня. Десять раз ударялся я о гробовые своды той почти безжизненной перепонкой, что влачилась за мною, словно гибкая змея в прибрежном песке; десять раз вновь пытался взлететь, раздвигая влажный туман. Как черен и холоден он был! И как печальны пустынные царства тьмы! Наконец я поднялся на высоту самых высоких зданий и принялся кружить над одиноким помостом, помостом, которому мои умирающие уста успели подарить мимолетную улыбку и прощальный поцелуй. Все зрители исчезли, все звуки утихли, все светила закатились, все огни погасли. Воздух был недвижен, небо, сине-зеленое, мутное, холодное, напоминало тусклую жесть. Все, что я видел прежде, все, о чем мечтал на земле, пропало, и душа моя, потрясенная тем, что она еще жива, с отвращением бежала одиночества более безнадежного, чем то, к какому приговаривает нас небытие, тьмы более черной, чем та, какую небытие нам сулит. Я искал приюта, но не находил его. Я поднимался вверх, подобно ночной бабочке, которая только что сбросила свои таинственные покровы, дабы явить миру бесполезную красу своих пурпурно-лазорево-золотистых крыльев. Стоит ей завидеть вдали окно мудреца, бодрствующего над листом бумаги при свете ночника, или окно новобрачной, чей молодой супруг задержался на охоте, она устремляется туда, пытается проникнуть внутрь, дрожа бьется о стекло, удаляется и возвращается вновь, кружится, гудит и падает, осыпая прозрачный тальк пыльцою, покрывающею ее хрупкие крылья. Так бился и я, ударяясь унылыми крыльями, дарованными мне смертью, о медный небесный свод, издававший в ответ лишь глухой гул, и вновь опускался к одинокому помосту, помосту, которому умирающие мои уста успели подарить мимолетную улыбку и прощальный поцелуй. Помост более не был пуст. Другой человек распростерся на нем, запрокинув назад голову, и на шее его я увидел шрам — треугольный след от того удара копьем, что похитил у меня Полемона при осаде Коринфа. Золотые кудри несчастного рассыпались по окровавленному эшафоту; Полемон, однако ж, хранил полную безмятежность; крепко смежив глаза, он, казалось, спал сном праведника. Улыбка счастья, а отнюдь не ужаса трогала его губы, выдавая радостные мечты о новых песнях Мирте, о новых ласках Телаиры. Меж тем начало светать, и в бледных лучах зари я уже смутно различал колонны и залы моего дворца, где происходили ночью адские пляски злых духов. Я искал глазами Мирте; покинув арфу, застыв меж Телаирой и Теис, она не сводила угрюмого, свирепого взгляда со спящего воина. Внезапно к ним бросилась Мероя: золотой аспид, которого она сняла с руки, со свистом скользил под сводами дворца; rhombus гулко кружился, с шумом рассекая воздух; Смарра, призванный на проводы ночных сновидений, требовал у царицы ночных ужасов обещанную награду и, трепеща от мерзкой похоти, взмахивал крыльями с такой быстротою, что они делались совершенно невидимы в прозрачном воздухе. Теис, и Телаира, и Мирте плясали, распустив по плечам всклокоченные волосы и испуская вопли радости. Отвратительные дети с безжизненными глазами, седые и морщинистые, забавы ради привязывали меня к постели той тонкой пряжей, из которой паук ткет в углу свою паутину — коварную ловушку для сбившейся с дороги бедной бабочки. Иные из них подбирали те белые шелковые нити, которые легкими хлопьями слетают с колдовского веретена волшебницы, и, обратив в свинцовые цепи, бичевали ими мои изнемогшие от боли члены. «Вставай», — говорили они мне с наглым смехом, и рассекали мою едва дышащую грудь изогнутым, как бич, стеблем соломы, украденным у сборщицы колосьев. Я же тем временем тщился освободить от тонких уз мои руки, столь грозные для врага, но руки эти, чья сила хорошо знакома фессалийским кулачным бойцам, моим товарищам по жестоким забавам, руки, привыкшие поднимать смертоносную латную рукавицу, бессильно обмякали на безоружной груди фантастического карлика, подобно губке, терзаемой бурей у подножия древней скалы, о которую морские волны бьются от сотворения мира, но не могут ее сокрушить. Так исчезает без следа, даже не коснувшись преграды, к которой его устремляет ревнивое дуновение, разноцветный шар, сверкающая летучая игрушка, занимающая досуг детей.

Шрам Полемона сочился кровью, а Мероя, хмелея от наслаждения, вздымала над головами алчущих подруг растерзанное в клочья сердце солдата, только что вырванное из его груди. Она отнимала, отвоевывала это сердце у жадных до крови ларисских дев. Отвратительную добычу царицы ночных ужасов охранял быстрокрылый Смарра, паривший над нею с грозным свистом. Сам он лишь изредка прикасался кончиком своего длинного хоботка, закрученного, как пружина, к кровоточащему сердцу Полемона, дабы хоть на мгновение утолить мучившую его нестерпимую жажду, а Мероя, прекрасная Мероя, улыбалась, видя его бдительность и его любовь.

Узы, сковывавшие меня, наконец распались; пробужденный, пал я к подножию постели, на которой покоился Полемон, демоны же, и колдуньи, и ночные призраки бежали прочь. Самый дворец мой, вкупе с украшавшими его юными рабынями, мимолетным сокровищем, каким наградили меня сновидения, исчез, а на его месте возникли палатка воина, раненного под стенами Коринфа, и похоронная процессия служителей смерти. Траурные факелы постепенно гасли в лучах восходящего солнца; своды подземного склепа огласились горестным плачем. Полемон же… О горе! Тщетно дрожащая моя рука касалась его недвижного тела. Сердце его более не билось. Грудь его была пуста.

Эпилог

О, кто же изломает их кинжалы? Кто остановит кровь моего брата и возвратит его к жизни? О, зачем я здесь? Вечная мука! Ларисса, Фессалия, Темпейская долина, воды Пенея — я ненавижу вас! О Полемон, любезный Полемон!..

«Какие кинжалы, ради всего святого, какая кровь? Отчего ведешь ты уже так давно эти беспорядочные речи, отчего стонешь сдавленным голосом, точно путник, зарезанный во сне и пробужденный смертью?.. Лоренцо, любезный мой Лоренцо!..»

Лизидис, Лизидис, ты ли говоришь со мною? В самом деле, я узнал твой голос и решил, что тени ушли. Зачем же покинула ты меня в те часы, когда в Лариссе, в моем дворце, присутствовал я при последних минутах Полемона, а кругом плясали от радости колдуньи? Взгляни, взгляни только, как они пляшут от радости…

«Увы! я не знаю ни Полемона, ни Лариссы, ни чудовищной радости фессалийских колдуний. Я знаю только Лоренцо, любезного моего Лоренцо. Вчера — мог ли ты забыть об этом так скоро? — был первый юбилей нашей свадьбы; прошла неделя с тех пор, как мы стали мужем и женой… Взгляни, взгляни, как светло кругом; взгляни на Арону, на озеро и на небо Ломбардии…»

Тени идут, подходят ближе; они грозят мне, они ярятся, они говорят мне о Лизидис, об уютном домике на берегу озера, о сне, который приснился мне в далеком краю… они разрастаются, они грозят мне, они кричат…