Украшения строптивых, стр. 118

— Ты врешь, гнида!

С омерзением разжал пальцы, толкнул — будто отбрасывая человечью голову прочь, вниз, обратно в ревущее людское море.

Вестник болезненно мотнул головой, пошатнулся. Его поддержали… толпа рассыпалась довольным хохотом. Идиоты. Данила скрипнул зубами. Им понравилось: они не слышали разговора.

Нет, израненный почтальон не сдавался. Обернул улыбающееся лицо с заплывшим глазом. И… в свою очередь поманил пальцем.

— Загляни в торбу! — Пустельга крикнул прямо в ухо, но Данька едва расслышал: у раненого почтальона был сорван голос.

Наследник принял из его единственной руки черную холщовую сумку с белой заплаткой на боку. Похоже на мешок со сменной обувью, пробормотал Данила, безуспешно пытаясь успокоиться. Но сердце уже оборвалось и стучится в ребра. Распутывать затянутые узлы невозможно: можно сдохнуть от нетерпения. Данька выхватил нож.

Мутно мигнув в свете факелов, широкое лезвие вспороло влажную холстину.

Крестообразный кусок льда выпал прямо в руки.

Это был обломок меча. Толстая рукоять — прямая, без украшений и золоченой луковки. Стальная перекладина — вся в глубоких рубленых шрамах. Клинок переломлен почти у основания, остался лишь осколок лезвия длиной в пару вершков, Данька приблизил холодеющие глаза и отчетливо разглядел маленькое клеймо на светлом ростокском булате. Четырехконечный крест, будто сплетенный из перевитых белых лилий с троичными чашечками лепестков.

Данила уже кричал — сквозь стиснутые зубы. В этом шуме не услышит никто. Он уже чувствовал, что рукоять сломанного меча обжигает ладонь. На рукояти была засохшая кровь.

Родная кровь.

Меч Михайлы Потыка.

Слабо размахнувшись левой рукой, Данила молча ударил искалеченного почтальона в узкое злобное лицо.

Он уже не слышит грохота толпы. Желтые волосы, желтые пятна вьются перед глазами. Стальная рукоять в кулаке, пестрая Михайлина тесемка в волосах — некрасиво растянув губы, глухо воя сквозь стиснутые зубы, младший и теперь единственный наследник Властова выпрямился во весь рост, пошатываясь на двухметровой куче жерновов. Желтые пятна, красные колеса. Брат мой убит. Улица моя тесна, радуга моя одноцветна.

Это не боль звенит в сердце. Просто свобода проснулась в душе.

Как его зовут? Кумбал-хан?

Тут затихшая разбойничья сарынь впервые услышала истинный голос княжича Зверко.

— ЧТО СТОИТЕ, СВОЛОЧИ?! ЧТО МЕДЛИТЕ?! НА ВЕСЛА!!!

Крик еще катился над головами, а позади наследника уже творилось небывалое. В глазах сотен оцепеневших людей княжич вдруг… превратился в черный силуэт на фоне огромного оранжевого пятна! Жарким ветром ударило в лицо, и толпа попятилась, рыча и давя оступившихся…

О боги… что это?

Просто вспыхнул ветряк. Гигантские лопасти за спиной княжича внезапно и разом одело широким разнузданным пламенем. Черный дым колыхнулся в ночное небо… горячей волной наследника толкнуло в спину, он обернулся: пламенное перекрестье распахнулось на все небо. Мельница загудела и затряслась: и вот… безвольные старые лопасти… после стольких лет позорной неподвижности…

С раздраженным треском двинулись, рассыпая желтые искры.

Позади Данилы, прямо за его спиной, сплошь облитая огненным золотом, стояла пылающая мельница — и жутко размахивала красно-черными дымящимися крыльями.

Наконец они опомнились — закричали, кинулись обниматься и швырять факелы в гулкую небесную черноту. «Гляди, наследник! — Восторженная рожа Стыри вынырнула из суеты и закричала прямо в лицо: — Это Траяново знамение! Старик проснулся! Он любит нас!»

Уже через несколько часов все окрестные волхвы, убедившись в достоверности рассказов о висохолмском чуде, единогласно подтвердили первоначальную трактовку толпы. Это было совершенно однозначное, хрестоматийное, известное по древним легендам знамение божка Траяна Держателя. Впервые за много лет древний кумир публично, категорично и пламенно поддержал смертного человека.

Впоследствии волхвы утверждали, что именно эта демонстрация божественного покровительства стала причиной того, что в течение последующей ночи небольшая ватага Зверки и Стыри увеличилась почти вдвое. Недобитые дружинники из уничтоженных гарнизонов Залесья, разбойники, мечтающие заслужить прощение новых властей, осиротевшие крестьянские парубки — все они с радостью шли под стяги человека с княжеской тесемкой в волосах. Теперь имя Зверки Властовского произносили с почтением и страхом.

С той же интонацией, что и страшное имя Чурилы.

Когда разбойничий флот отчаливал от опустевшей висохолмской пристани, мельница еще горела. Огненное колесо, бешено мотая золотыми спицами, отбрасывало кривые багровые отсветы на темные паруса. На борту торопливых темных кочей и боевых ушкуев не было в тот миг, пожалуй, ни одного человека, который дерзнул бы усомниться в скорой и жестокой победе мстителя Зверки над войском Кумбала.

VIII

На пристани, у кораблей, за минуту до отплытия из Висохолма, наследник Властовский Зверко попрощался со старым Посухом.

В смешном дорожном армячке, с котомкою и шляпою в руках, в сопровождении насупленной девочки Бустеньки древний пасечник подошел к наследнику и заявил со вздохом:

— Слышь, Данилка… Уходим, тудысь-растудысь. С Буштенькой и медведями.

Данила отвлекся от изучения чернокожей пергаментной книги, конфискованной у пленного чурильского волхва:

— Полночь на дворе… Куда вы пойдете?

— Спасать дядьку Потыка, понял?! — звонко, с вызовом крикнула Бустя, блестя глазами.

— Тише, Буштенька, не вышовывайшя, — испугался Посух. Поднял взгляд на Даньку: — Вон и лодочку нашли, без хожяина ошталася. И веслица нашлися.

Данька обернулся: хмурые мокрые медведи тащили струганую однодеревку — по мокрому песку к черной воде.

— Сядем и поплывем потихошеньку, — продолжал старик. — Кошолапые погребут, а я, думается, подремлю маленько. К полудню будем в Калине… Айда с нами?

Данька улыбнулся, наблюдая, как Бустя, путаясь в подоле, залезает в лодочку. Уселась гордо, прижимая к груди обернутый тряпицами горшок. Пареная репа с медом, догадался Данька, осторожно пробуя воздух ноздрями.

— Поехали! — услышал он. — Возьми весло.

Может быть. А восхитительно бы: прямо сейчас, ни о чем не думая, кликнуть рыженькую Руту и самому прыгнуть в лодку — махнув на все рукой, не думая о том, что забыл на берегу — и, сильно оттолкнувшись веслом, слушать, как заплескала вода под днищем и как гулко, сладко обрываются невидимые струны, приковывавшие тебя к грязному берегу…

— Эгей, постойте-погодите! — зазвенел от кораблей встревоженный серебряный голосок, взбешенная Рута пробежала по сходням, спрыгнула на песок. — Куда вы? Без меня?! Братец, так нечестно!

Ну вот: все в сборе, будто специально. Теперь все просто: взять весло, шагнуть в лодку. Грести часто и тихо, чтобы не заметила ватага. Никогда больше не слышать этого визга и посвиста…

— Давай, поехали. Выкидывай швои черные книжонки да порошки вонючия. Перштень в воду, Данилка. Хорош ерундой штрадать, берикось веслище!

Данила вздрогнул. Спиной почувствовал жар от пылающей мельницы: огненные отсветы красного колеса мотаются по темному песку, как цветомузыка на сцене небывалого шоу.

И вспомнил Данила, что не может взять весло. В кулаке его по-прежнему сжата рукоять обломанного меча.

— Куда вы плывете? — грустно усмехнулся он. — Потык мертв.

Слышно, как заплакала Бустя — засопела, вжимаясь курносой мордочкой в теплый тряпичный сверток. И косолапый Потап недобро заурчал, принюхиваясь к ветру, приглядываясь к неподвижной фигуре самозваного наследника на берегу.