Тупик Гуманизма, стр. 51

Порфирий не успел толком испугаться – он подскочил к вампиру так быстро и ударил топором так точно, что противник с грохотом обрушился на черно-фиолетовый ковер раньше, чем квестор разглядел пятна свежей крови на манишке вампира, желтый зуб, торчащий из-под верхней губы и шрам от пулевого ранения над левым глазом.

Литот ударил вампира в переносицу, чуть наискось. Странно, что упырь отключился так быстро. Лежит – и даже не дергается.

Квестор осторожно перешагнул через неподвижное тело в синем смокинге и вышмыгнул в коридор.

Паука здесь уже не было. Порфирий вздохнул: следующая дверь находилась шагах в десяти… ему поневоле придется приблизиться к отрубленной женской голове, валяющейся на полу.

Не успел Литот преодолеть и половины расстояния, отделявшего его от страшного окровавленного предмета на ковролине, как златокудрая головка распахнула синие светящиеся глаза и отчетливо произнесла:

– Вив ля Франс, вив ле руа!

Квестор попятился, поднимая топор.

– Лэта сэ муа, с-сакрамон!

Порфирий размахнулся, намереваясь пнуть визгливый предмет – но вовремя вспомнил, что нога у него босая. «Еще укусит ненароком», – мелькнула мысль. Раздумав пинать голову, Литот боком, по стеночке проскользнул в дверь – она была покрупнее предыдущей, более тяжелая и сплошь расписанная какими-то желтыми иероглифами, неряшливо нанесенными при помощи баллончика с краской…

Дверь вела не в комнату, а в смежный коридор, совсем короткий и заканчивающийся тупиком. Стены здесь совсем другие: каменные, кажется, выложены из кирпича. Небольшой факел, разбрызгивая дымящиеся капли каменного масла, шипит и трепещет пламенным язычком, суетливо – то ярче, то хуже – высвечивая серый потолок над собой.

Как будто… и здесь слышна музыка? Квестор остановился, прислушался.

– Я-абыллана… феселе…

Хрипловатый женский голос пел на незнакомом языке. Может быть, это просто заклинания… Или какое-нибудь мертвое, забытое наречие?

– Илле… талланаме… тле…

Старолапландский диалект? Или говоры белоглазых чудинов? Порфирий поежился. Надеюсь, ему не суждено сделаться ужином для коллегии почтенных ведьм-террористок из шаманской секты?

– Х-хотьсаммане… ферюя-а… фэтиссуе… ферия!

Гадкий сквознячок холодным языком лизнул квестора по щеке. Да-да, Порфирий так и думал. Вот она, щель между кирпичей. Продолжается дальше, еще дальше… Здесь потайная дверь.

Он методично ощупал каждый кирпич по периметру замаскированного проема – и вот, холодная стена тронулась, поползла, пропуская квестора в огромный полутемный кабинет.

Темный дуб истертого паркета… Странный запах: тяжкий, сладковатый… Мало света, очень мало света, квестор ни за что не увидит, кто там прячется за черными квадратными колоннами, за седыми портьерами… Стоп. Ртутно-голубоватый отсвет компьютерного экрана в тусклом расколотом зеркале. Только отсвет… самого монитора не видно, он встроен в огромный черный секретер, весь опутанный шнурами и вьющимися цветами, изогнутый и похожий на рояль… За компьютером кто-то сидит, осознал квестор. Хозяина не видно из-за книжных полок, громоздящихся одна на другую поверх секретера. Слышно только, как кнопки клавиатуры слегка попискивают мелодично, завораживающе…

Медленно. Не суетиться. Не скрипеть половицами. Не шарахаться от собачьего скелета в углу. Топор – заносим для удара. Рука не дрожит, но сердце… сердце вот-вот лопнет.

Внезапно – Порфирий едва не треснул пополам от резкого писклявого голоса:

– Внимание! Внимание! Ваш подгузник переполнен.

Что?..

Послышался вопль отодвинутого стула, и через миг Порфирий увидел, как из-за черного секретера, шлепая пушистыми тапками, выходит десятилетняя девочка с торчащими в стороны косичками. На заднице у нее белеет огромный памперс в голубенький горошек. На памперсе истошно мигает алая тревожная лампа.

– Внимание! Опасная ситуация! Необходимо немедленно заменить памперс!

Так и не заметив великолепного квестора, малолетняя террористка ушлепала в туалет менять подгузник.

ЦЕНТУРИОН

ГЛУБОКИЙ ПОЛДЕНЬ

Страшен вид города при дневном свете. Ужасна спящая Москва. Солнце заваривает мозги городовых роботов, как черное кофе в раскаленных джезвах. В гигантской фритюрнице Садового кольца жарятся, покрываясь хрустящей корочкой, набережные и бульвары; тугоплавкая Старая площадь похожа на свинцовую пепельницу, древняя позолота Китай-города тает и закипает на солнце, Замоскоречье, все черное от гудящего, ревущего песка, напоминает сплошное пожарище. За Третьим Кольцом – мертво и пепельно, и повсюду среди обугленных искусственных кустарников и ослепших от солнца светофоров – запах плавленого асфальта, размякшего и тягучего серо-голубоватого асфальта, по которому редкий мобиль плывет, точно медленная лодка, поводя кормой на поворотах. Стекленеют от зноя звенящие на ветру, влипшие в асфальт ворохи перекати-поля, выгоревшими тряпками свисают стяги концернов на мертвых парковках перед небоскребами. Редкий нищий в национальном сомбреро с ушами бредет по пешеходной тропке, потрескивая на электробалалайке и мотая пьяной головой. Громады зданий – совсем серые от какого-то смертного оцепенения, черные дыры затворенных окон кажутся глубокими язвами, оспинами, ожогами.

Солнце убивает любые световые эффекты, и повсюду, на каждом углу, на карнизах зданий и на пружинных растяжках над тротуарами чернеют уродливые, с обнаженными внутренностями, скелеты рекламных композиций – днем выступают наружу какие-то каркасы, кабели, арматуры, весь черный непотребный остов того, что в темное время суток превращается в каскады, пирамиды, потоки, ураганы озвученного света…

Здания, лишенные подсветки, и вовсе не узнать: закопченные и ржавые, поднимаются они над смердящим котлом мегаполиса, подобно обугленным костям, торчащим из колдовского варева. Огромный купол Центра восстановления здоровья, возвышающийся на стройном трехсотметровом основании, без привычной алой подсветки кажется свинцово-серой поганкой, выросшей после ядовитого дождя. Белоснежные, безупречные, кристально чистые стены Колледжа изящных искушений – при солнечном свете становятся серо-черными, с потеками и разводами…

Дико смотрится пустое, звенящее от жара небо над бульварами без привычных голографических эффектов, без гигантских панно, развешенных над деревьями и между зданий для развлечения киснущих в пробках автолюбителей. Не идет голографический снег над башенками ресторана «Борис Годунов», не кружатся иллюзорные феечки у колонн Большого Анатомического театра, куда тысячи зрителей собираются каждый вечер посмотреть на вскрытие нового трупа – настоящего мертвого тела [31]. Великолепная, соблазнительная, завораживающая статуя Афродиты Кропоткинской при дневном свете оказывается черной карлицей – без эффектов, лазеров и иллюзий платиновый идол становится похож на горбатую кенгуру. Здание Всемирного Конгресса Женщин имени Элеоноры Рузвельт на Фрунзенской, которое в ночное время суток напоминает парящую в поднебесье золоченую каравеллу, при свете солнца выглядит как бетонная табуретка, громоздящаяся на сто с гаком метров в свинцово-ртутное от смога небо. Знаменитые визжащие фонтаны на Комсомольском проспекте ровно в 5 часов утра отключаются, ибо визжать не для кого: ни одного гуляющего на моторикшах, ни одного ребенка с робоняней не встретишь здесь в неурочное дневное время.

Центурион Порфирий Литот, зевая, глядел в затемненное окно скоростного чиновничьего удобоката, летевшего по абсолютно пустынной полосе правительственного пула, по самой середине девятого яруса величественного моста через Москву-реку. Полчаса назад центуриона разбудили истошные вопли правительственной связи. Это был сигнал из Претории: несмотря на неурочный час, его срочно вызывало начальство. Да такое начальство, что – ушам своим не поверил Литот. Дежурный офицер Штаба Службы вразумления, вышедший на связь с Порфирием, даже поперхнулся, когда произносил имя безумно высокопоставленной персоны, пожелавшей вдруг встретиться и говорить с молодым, еще совсем зеленым, недавно назначенным центурионом Порфирием Литотом.