Древнерусская игра: Много шума из никогда, стр. 27

Тучки врезали по пожару тугим и плотным дождем, пахнувшим электричеством. Дистиллированная вода гремуче упала с небес, ударила по ломким спичкам горящих сосен, расшвыряла по скользкой глине лошадей и расплющила в песок шатры и сарайчики. Вот. А потом кино закончилось. Стало по-ночному черно и сыро; притихло жалобное ржание, и герой, оторвав гудящий затылок от бетонного основания каменной лавочки, философски улыбнулся.

Это вернулся Стожар. Он задавил пожар, разрушив собственное пламеневшее святилище: на вершине холма остались только такие несгораемые явления, как грязь, глина и мокрая трава. Теперь лысая верхушка была ровно и скупо осыпана легкими медными бликами — и на самом верху, среди собственной ауры и раскисшего пепла сидел кто-то маленький и горбатый — черная рахитичная фигура на фоне блесток магии.

Несмело потянулись снизу, из остатков леса белые кони, смытые волнами грязи, исхлестанные дождем. Тихо пошли, родимые, огибая обломки кумиров и выгоревшие арки, на поклон к хозяину. Огромный, пожелтевший от мокрого песка жеребец проплюхал копытами мимо моего тела — и призывно покосился: что, дескать, разлегся, волчья сыть?

Я вздохнул и последовал за ним, вытряхивая из-под кольчуги песок и влагу. Вокруг горбатого шефа образовалась целая тусовка: лошади; собаки и — кто бы мог подумать! — мокрые дрожащие фигуры людей. Подданные окружили начальника многослойным кольцом. Ритмично работая локтями, я углубился в массы, и вдруг из толпы плеснуло знакомым неоновым фиолетом — яркие кошачьи глазки!

— Привет нудисткам! — зычно обрадовался я, и вокруг испуганно зашарахались лошади и старухи. — Стозваночка моя, я вернулся! Давай чай пить!

— Спей за мною! — возбужденно и поспешно шепнула амазонка — и, увернувшись от моего девственного поцелуя, выскользнула из толпы в темноту. Мне сразу стало скучно среди четвероногих — толкаются, звери такие, все копыта оттоптали.

Как известно, гоняться за неодетыми девушками по лесу — это очень банально. Это на двойку с минусом. Пусть так: я не претендую на оригинальность в вопросах здорового секса. Замечу лишь (в фигурных таких скобках), что во мраке узкая подвижная спинка блестела на бегу очень даже эротично. По мне, например, — так в самый раз. Я уже настигал свое голубоглазое счастье, как вдруг — счастье замерло у огромного пня, высоко черневшего во мраке — И грациозно обернулось к читателю лицом.

— Ну! Полезай на колоду! — тихо приказала нудисточка, немного задыхаясь и забрасывая за спину распустившуюся косу. Звездная пыль мгновенно легла на приподнявшуюся грудь, высветив невозможную кривизну юного бюста, — я вздрогнул и всем сердцем потянулся навстречу.

— Тпр-р-ру!!! — властно прикрикнула молодая наездница, хлестко отбиваясь и выжигая мне глаза жестким фиолетовым излучением — быстро ухватившись пальчиками за обожженный сук, торчавший из гигантской колоды, она легко и сладко запрыгнула наверх — и закачалась на самом краю, едва удерживая кончик спасительной ветки.

Пень был размерный — метра два в диаметре и около полутора в высоту. Гибкие девичьи коленки мелькнули прямо перед глазами — и я тоже прыгнул наверх, чтобы спасти ее, такую маленькую и нестабильную, чтобы обогнуть ее мужественной рукой, ограждая от неминуемого падения!

Глупый, глупый Мстислав. Пень был совершенно выжжен изнутри — девочка балансировала на узких прогнивших стенках. Я влетел в ловушку головой вперед — руки скользнули в гнилую пропасть дупла, ногти впились в трухлявое дерево, — но девочка услужливо подтолкнула меня очаровательной ножкой — вниз, в провал, в чью-то мрачную берлогу.

— Передай поклон батьке! — услышал я, падая, звонкий смех коварной амазонки где-то невозвратимо наверху — отбивая конечности о стенки колодца, обманутый герой низвергся навстречу новым приключениям.

ДНЕВНИК АЛЕКСИОСА,

князя Вышградского

Глава первая. Понедельник

Я проснулся в лесу, но лес был как храм. Я лежал в острой утренней траве, рядом с проваленным деревом, ствол которого сплошь облеплен скользкими грибами. Вверх от меня, от травы и грибов обрушивались в небо тесные черные столбы тонко заточенных сосен — зыбкая лесная готика. Где-то в меркнущем небе двигались их вершины, гулко касаясь друг друга — но здесь, внизу — ночная тишина.

Это был храм незнакомого бога — его влажная магия повсюду. Она стекала по сосновым стволам в траву, она поддерживала в стоячем воздухе грибные споры, дымчато-пахучие пылинки. Я лежал на полу храма. Здесь все дышало невидимым травяным кипением — и эта жизнь перетекала поверх меня, оставляя на коже следы от нервных лапок муравья, обволакивая яростно-многоголосым комариным писком. И только выше — где-то среди тонких фракций тумана — уже теплились слабые обрывки рассвета, наудачу провалившиеся с востока в темноту леса, в узкие щели промеж плотно пригнанных стволов.

А еще выше — уже совсем мертво, одинаковые колонны сосен… Только вдруг — перечеркивая стонущие вертикали деревьев, стремительно и немыслимо, словно прорезая себе путь во мраке, ударила слева направо серая бесшумная птица, которой нельзя бывать в этом храме. И сосны, будто расщепленные на уровне птичьего перелета, разом вздрогнули и сдвинулись, скрипя, обламываясь к земле ломкими кусочками игольчатых веток, пыльной крошкой коры… Тут же, просияв, ярче прожелтели по зеркальному воздуху солнечные блики — и уже совсем издалека донесся запоздалый птичий крик — какое-то страшное богохульство в адрес потревоженного лесного божества.

Белесое пятно в темной траве, — я тоже был здесь незваным гостем. Как эта птица — помнишь, у Северянина: а жизнь — полет случайной птицы сквозь светлый зал из ночи в ночь!

Но я не привык бояться ночных и лесных духов. Пусть они боятся меня и маленького серебряного крестика у меня на груди. Весь ночной космос, завороченный круто, как геркулесовая каша, на звездах, астральных траекториях и звериных знаках, не значит ничего по сравнению с легким серебряным перекрестьем, которое привычно касается твоей теплой кожи. В кусочке серебра сливаются огнистые эклиптики жизни, и ты чувствуешь, что за твоей спиной встает, раздвигая лениво полураскрытыми крыльями звездную пыль, огромный и разбуженный во гневе ангел-хранитель. Складки его отсыревших одежд тяжело расправляются во мраке, отбрасывая тихий и уверенный отсвет округ, и тебе становится теплее и уютнее в этом незнакомом лесу. В правой руке твоего ангела — пламенеющий меч, безумно тяжелый и длинный, острием своим уходящий в смерть. И если ты лежишь спиной поверх мокрой травы и грибной сырости, то не бойся ничего и лежи в свое удовольствие — в любой момент ты можешь прижать к груди серебряный крестик, и ангел-хранитель прохладной жесткой рукой вырвет тебя из уст пагубного змея, алчущего сожрати тя и свести во ад жива.

Я вздрогнул — под пальцами, привычно двинувшимися к груди, что-то тяжко похолодело. Крестик был на месте, но рядом с ним, широко охватывая шею и расслабленно распластавшись грубо спаянными звеньями по груди, грузно лежала металлическая цепь. Она была нестрашная и… знакомая. Оторвав затылок от смятой травы и коснувшись груди подбородком, я глянул на гроздья кованых колец, разбросанных поверх одежды.

Цепь тихо лучилась мягким золотом. Острый луч, протянувшийся сквозь туман прохладной стеклянной нитью, случайно ударился в золотое звено — и, испуганно разбрызгивая оранжевые горячие отблески по рубашке, ожил и замигал по тугоплавкому металлу.

Скользнув пальцами по нагретому золоту на груди, я улыбнулся. Кажется, колокол сработал.

День первый, условно понедельник. Около десяти утра.

Передо мной огромный дубовый стол. Темное дерево столешницы сплошь в скрученных обрывках бересты. Грамотки собираются в трубочки, с легким шорохом опадают по краям на выскобленный пол горницы. Прямо посреди стола — грубый приземистый сосуд из древнего стекла, отливает землистой зеленью. В сосуде жидкий и теплый мед — на всю комнату сладко пахнет смородиной. Я сижу на неширокой лавке, спрятанной в мягких складках дорожного плаща и вглядываюсь в плетение строчек на бересте. Я бессилен разобраться в этих рукописных крючках и ломких линиях, отдаленно напоминающих неаккуратный мазок осциллографа.