Хрустальный лес, стр. 27
Илюшка и бабушка Ксеня стояли на краю поля. Тяжёлые, золотые с коричневым волны ходили по нему, выплёскивались к Илюшкиным ногам.
Он присел: вот она, плотина, которую он строил на обочине дороги из камешков и палочек, чтобы оградить молодые растения от зловещих чёрных языков. Какие они беззащитные тогда были, эти ростки! А сейчас сильные, упругие стебли поднимались плотной стеной, и на каждом был пшеничный колос.
«И сорок раз по сорок зёрен собрал…» — прозвучали в ушах Илюшки слова из сказки.
Подошёл и остановился громадина комбайн. Иван Терентьевич Рыбчик сошёл с мостика, поздоровался.
— Ну что, Ксения Сергеевна, начнём убирать нашу «целинницу»?
— Сейчас, — сказала бабушка Ксеня и стала срезать колосья, передавая их Илюшке.
Когда у него образовалась целая охапка, бабушка Ксеня перевила жгутом несколько стеблей и связала колосья. Получился сноп.
— Бывало, вяжешь, вяжешь эти снопы, — вспоминала она, — в глазах круги пойдут. А дед Софрон командует: «Живее! Живее!» Как давно это было, будто и не я тогда жила, а кто-то другой.
Кого напоминает комбайн? Слона или кузнечика? Илюшка никак не мог решить. Огромный, как слон, и так же, как слон, может пустить из хобота сильную струю. Но не вода, не песок, а тяжёлое зерно струится из хобота комбайна в кузов подошедшего грузовика.
А потом комбайн вновь идёт по полю и тогда больше становится похожим на кузнечика: такой же нескладный с виду, а сзади, где соломокопнитель, быстро-быстро, коленками назад, движутся две «кузнечиковы ножки». Иван Терентьевич объяснил Илюшке, что эти ножки уплотняют солому, прессуют в копну, а потом копна сама вываливается. Все убранные поля были усеяны копнами, как тёрка пупырышками. На бункере комбайна у Ивана Терентьевича было пять звёзд. Это значило, что Иван Терентьевич успел намолотить много хлеба.
Бабушка Ксеня поехала на другие поля, а Илюшку оставила с Иваном Терентьевичем. Он стоял на мостике, под парусиновым тентом. Для полноты счастья ему не хватало Мишки, но Мишку после истории с земляникой отправили в город к родственникам. «Может, отвыкнет от этих Лоховых», — надеялась тётя Даша.
Иван Терентьевич достал запасные очки и заставил Илюшку надеть их: «А то засоришь глаза».
Ревёт, качается комбайн, снуют «кузнечиковы ножки», прессуя солому. Налетел ветер, густая пыль поднялась кругом.
У Илюшки першит в горле, хрустит на зубах. Не так уж весело стоять на мостике комбайна. И Иван Терентьевич с ним не разговаривает, не шутит — некогда ему.
Гудит комбайн — опять полон бункер, опять подъезжает грузовик, и тяжёлая золотая струя рушится в кузов.
Бригадная повариха привезла обед, расстелила скатерть прямо на стерне. Илюшка степенно подражал Ивану Терентьевичу, хлебал красный горячий борщ, хрустел огурцом.
От комбайна несло жаром, как от раскалённой печки-«буржуйки». Казалось, он с нетерпением ждал, когда люди снова вернутся на мостик. Он, железный, не знал усталости.
К возвращению бабушки Ксени они скосили уже больше половины поля.
— Ну, как на комбайне? — спросила бабушка Ксеня, когда разомлевший Илюшка слез с мостика.
— Ничего, — сказал он. — Только жарко очень.
— Ладно, поехали. Садись в машину.
Илюшка взглянул на своё опустевшее поле, на жёсткую щётку стерни, и ему стало грустно: «Ну вот и всё…»
Стемнело. На небе вспыхивали звёзды, и на земле тоже. Горели, мерцали фары комбайнов, полыхали зарницы на несчётных степных дорогах, зарево огней стояло над совхозными точками.
Выплыла на небо полная луна, видимо, она очень торопилась: боялась, что людям темно будет работать. А тут увидела столько огней и растерялась, замерла на месте, будто даже побледнела сначала, а потом стала подниматься выше и вновь зазолотилась, как свежая лепёшка.
Запылённый «газик» мчался домой, и степные совы-полуночницы взлетали из-под колёс. Пшеничный сноп лежал рядом с Илюшкой на сиденье, тёплые колосья, вздрагивая, касались его руки, словно живые. Да ведь они и в самом деле были живые: в каждом зерне дремал до поры до времени будущий зелёный росток…
Первая борозда
Даже часы «Софронычи» отставали, по мнению Илюшки. Когда они пробили восемь, ему показалось, что уже девять и он безнадёжно опоздал в школу. Илюшка выскочил на улицу — никого из ребят ещё не было видно. В доме все были заняты своими утренними делами, а Илюшке так и хотелось завопить на всю улицу: «Пошли? Все пошли в школу! А наши…»
Он так и убежал вперёд, не дождавшись, пока соберутся мама и Тоня. Его догнал Болат на велосипеде.
— Садись, подвезу! — сказал он.
Во дворе школы было уже много ребят. Болат спешился, помог Илюшке слезть и прислонил велосипед к забору.
— Болат, что у тебя за верёвка из сумки торчит? — спросила одна девочка.
— Это не верёвка, это аркан!
— Ой, покажи!
— Крепкий, — похвалился Болат, — любого верблюда выдержит! Это мне Ескиндер-ага подарил, я к нему на следующее лето поеду тайлаков укрощать.
И Болат стал рассказывать, как укрощают верблюдов-тайлаков.
— Как два года ему исполнится, его начинают приучать к верховой езде. Сначала ловят и продевают в нос жузген мурындык. Это такая деревяшка с кожаной петлей, — пояснил Болат и показал, как продевают её в нос верблюду.
— Ой, ему же больно! — ахнули девочки.
— Ничего, заживёт. Он гуляет, пока не заживёт, потом его опять ловят.
— А как ловят?
— Арканом. Вот таким, как у меня.
Он отвёл велосипед от забора:
— Илюшка, подержи!
Болат отбежал на несколько метров, поколдовал над арканом, и… свистящая петля аркана легла на руль велосипеда и затянулась прочным узлом.
— Вот мы его и поймали! — Болат подтянулся к велосипеду, ни на секунду не выпуская аркан из рук, будто перед ним и в самом деле был верблюд, который мог вырваться и убежать. — Сейчас нужен кескек, палка такая длинная. Привязываем палку к жузген мурындык, ну, к той петле, что у него в носу…
Болату подали длинный прут, и он стал показывать, как всадник управляет непокорным животным. И так сосредоточенно и напряжённо было у Болата лицо, так точны и выразительны все его движения, что и в самом деле казалось, будто велосипед уже не велосипед и Болат — не тот Болат, мальчишка, которого знали ребята, а лихой джигит, отважный степной наездник. Велосипед-верблюд носился по школьному двору, крутился на одном месте, вставал на дыбы, встряхивался, стараясь сбросить наездника, но Болат твёрдо держал кескек.
«Верблюд» становился тише, тише, вот он совсем успокоился и ровно побежал, подчинившись воле Человека.
И тут школьное радио объявило, что пора строиться на линейку.
Первоклассников поставили на самом видном месте. Все глядели на них: они были такие серьёзные, испуганные, так потешно держали свои букеты!
К пятиклассникам подошла их новая классная руководительница — учительница биологии, и ребята стали дарить ей букеты. У Болата букета не оказалось.
— Он ещё весной постарался, — смеялась Айгуль. — Помните, как он Софье Васильевне гадюку преподнёс? Она ей больше, чем цветам, радовалась.
Когда прозвенел первый звонок, директор школы сказал:
— Как всегда, первый урок нового учебного года у нас в каждом классе начинают знатные люди нашего совхоза.
Ребята аплодировали, а знатные люди — механизаторы, строители, доярки — смущённо улыбались, и на их парадных костюмах, специально надетых для такого дня, поблёскивали ордена и медали.
Рядом с Илюшкой посадили курносую девчурку. Косички у неё были тёмные, а волосы на макушке совсем светлые — выгорели от солнца. Лицо круглое, щёки пухлые, и улыбается. Илюшка ничего не имел против такой соседки.
Поздравить Илюшку и его товарищей-первоклассников пришёл сам Иван Терентьевич Рыбчик. Илюшка так обрадовался, так звонко крикнул «Здравствуйте!», что Иван Терентьевич заметил его и подмигнул ему: мол, я тоже рад, но, понимаешь, сегодня у меня особые обязанности.