Хрустальный лес, стр. 25
— Да что же ты наделал! — ужаснулась она.
Прибежали ребята. Тоня заплакала, глядя, что натворил Илюшка. Девочки бросились поправлять втоптанные в землю усики земляники, очищать от земли сердечки.
Илюшка ни за что бы не выдал Мишку Рыбчика, он только обливался горючими слезами, сознавая свою вину, но школьная нянечка случайно увидела братьев Лоховых и Рыбчика с пучками зелёной земляники и пришла в сад узнать, не было ли потравы.
— Жаль, Болатки нет, — говорила Айгуль расстроенной Тоне. — Он бы этим бандюгам задал! Он с Мишкой Лоховым один раз крепко подрался, у Мишки получился фонарь над глазом, а у Болатки — под глазом.
А школьная нянечка говорила Ксении Сергеевне:
— Что с тех хлопцев Лоховых взять? Ведь голодные. Я с ними рядом живу — двор в двор, всё вижу. Как у отца получка, так гулянка. А на другой день мать ко мне: «Соседушка, дай денег на хлеб». — «Чего сама не идёшь работать?» — «Ох, не спрашивай, болею я. Лягу на кровать и форточку закрою, а то небось на улице слышно, что у меня в голове деется: то завизжит, будто бабу в автобусе придавили, то загудит, что твой самолёт».
— Точно так и говорила? — смеялись женщины.
— Точно, как я перед вами стою! А то сядет в тень на завалинке и сидит. Тень на другую сторону передвинется, и она встанет, перейдёт. Хлопцы прибегут: «Мама, ись…» — «А, чтоб вас! Там, на столе, буханка хлеба…» — «Мама, а ножик где?» — «А шут его знает. Ломайте так». Отломят по куску и опять на улицу.
Бабушка Ксеня пожурила Илюшку и увела его домой, а женщины решили, что так оставлять дело нельзя, и послали ребят за родителями Рыбчика и Лоховых.
Мать Лоховых не успела зайти в сад, как уже подняла крик:
— Думаете, у всех дети, а у меня щенята? Агрономшин внук нашкодил, а мои хлопцы отвечай?
Она ругалась долго, и все были уже не рады, что позвали её.
Мишке Рыбчику сильно влетело дома. Его отец отхлестал ремнём.
— Сладкая была земляника? — спрашивал он. — Кислая? Ну то-то же!
Снова сборы в дорогу
— Папа, — спросила Тоня однажды вечером, — о чём вы сегодня так громко спорили на улице с дядей Нурланом? Главное, даже меня не заметили. Я говорю: «Здравствуйте, дядя Нурлан». А он и не слышит.
— На Луну летим, — засмеялся папа. — Лунных коров разводить.
— На Луну? Вот это да! — обрадовался Илюшка, а потом усомнился: — Там воздуха нет, коровам дышать нечем, скафандры же на них не наденешь.
— А мы сделаем крепкую оболочку вокруг Луны, так чтоб свободно, не в обтяжку, а потом надуем воздухом.
— Мальчишки, совсем мальчишки, — вздохнула Раиса Фёдоровна.
Тут пришёл дядя Нурлан, и они опять заспорили, правда не о Луне — это папа, оказывается, пошутил, — а о том, как лучше заставить электричество всё делать на фермах: доить коров, кормить и поить их, чистить помещения.
— Знаешь, Рая, — возбуждённо говорил папа, — какие у нас будут коровники: пол сухой, тёплый, воздух чистый, вентиляторы.
— Домой бы хоть один вентилятор достал, — жалобно сказала мама. — От жары голова пухнет…
Каждое утро, после зарядки, по радио передавали сводку погоды. Диктор предсказывал одно и то же: «В центральных и северных областях Казахстана будет сухая и жаркая погода».
«Сухо — жарко, сухо — жарко», — лихорадочно тикали часы «Софронычи», и даже бой у них был более хриплый, чем обычно, будто в механизме что-то пересохло.
За последние дни бабушка Ксеня сильно почернела и осунулась.
— Ну, как там «целинница»? — спрашивал Илюшка, когда бабушка возвращалась с поля.
— Как загнанная лошадь дышит, — говорила она. — Тянет корнями последнюю влагу, а солнце тут же эту влагу из листьев выпивает.
Илюшку она в поле не брала: «Жарко очень, сомлеешь». С каждым днём тревожней были её рассказы:
— Пекутся листья. На земле трещины в два пальца шириной. Неужели всё пропадёт?
Раиса Фёдоровна больше лежала на кровати с мокрым полотенцем на лбу.
Виктор Михеевич приходил с работы, виновато садился возле неё:
— Болит голова?
— Болит, — слабым голосом отвечала она. — Да ты не беспокойся — пройдёт.
Но глаза говорили другое: «Ты во всём виноват. Зачем мы сюда приехали?»
Невесело было в доме, и вдруг прохладным шелковистым ветром пахнуло непривычное слово «джайляу»…
— Там речки, озёра, — говорил дядя Нурлан. — А воздух какой!
— Поезжай и ты, Рая, с ребятишками, — посоветовала бабушка Ксеня. — Там хоть отдышишься.
Когда у Раисы Фёдоровны появлялись дела, у неё проходили все болезни. Вот и теперь мокрое полотенце было отброшено, и она стала собирать вещи в дорогу.
— Куда столько? — удивился Виктор Михеевич, увидев два больших чемодана и толстый саквояж.
— Знаешь, Витя, — сказала Раиса Фёдоровна. — Ты лучше готовь свою «ветеринарку». Едем всей семьёй; конечно, будет много вещей — и тёплое, и обувь запасная. Илюшке то и дело нужны чистые рубашки, штанишки.
Тоня с Айгуль каждый день бегали на репетиции: готовился концерт школьной агитбригады.
И вот наступило долгожданное утро.
У совхозного Дома культуры остановился автобус с надписью «Автоклуб», и ребята стали носить в него домбры, гитары, балалайки, узлы с национальными костюмами.
Подъехала автолавка — грузовик с фургоном — и встала за автоклубом. Подошла и белая больничная машина с красным крестом.
«Газик» ветеринарной помощи задержался — потерялась Илюшкина пилотка, а без неё ехать было нельзя. Часы «Софронычи» сердито били: «Поехали? Поехали! А наши…»
— Что за безобразие! — наконец вышел из себя Виктор Михеевич.
Но тут бабушка Ксеня воскликнула:
— Да вот же она!
Пилотка висела на оконном шпингалете.
Чемоданы, саквояжи и несколько туго набитых авосек были наконец уложены, все уселись в машину.
— Счастливо! — подняла руку бабушка Ксеня.
Илюшке стало жаль её — так одиноко, сгорбившись, стояла она у калитки. Бабушка Ксеня поглядела на его огорчённое лицо и состроила забавную жалобную мину. Илюшка рассмеялся, и у него отлегло от сердца.
Возле Дома культуры Илюшка отпросился к Тоне в автоклуб, а Раиса Фёдоровна пересела в больничную машину, к тёте Раушан: «Хоть в дороге поговорить, а то всё некогда».
— «Мы едем, едем, едем!..» — запели ребята, когда автопоезд наконец тронулся.
Автобус был необычный: сиденья не рядами, а вдоль стен и в передней стене — большое зеркало. И в этом зеркале убегали вдаль, становились всё меньше дома совхозной усадьбы, потом они вдруг оторвались от земли, заколыхались и растаяли в знойном мареве.
На джайляу
От реки тянуло прохладой. Колёса автобуса наполовину утопали в траве, и в свете включённых фар кружились бесчисленные мотыльки. Овец тоже привлекал свет — они лежали, повернувшись головами к машинам, вздыхали, жевали жвачку, и глаза их вспыхивали зеленью. За овцами чернела юрта, возле которой топилась печурка и что-то варилось в большом котле. А дальше всё терялось в темноте — река, холмы, другие юрты. Только лаяли собаки да слышались голоса чабанов, подгонявших овец: «Тай! Тай!» Продолжали подъезжать чабаны от дальних юрт, и каждый раз при их приближении местные собаки рычали, вскакивали и с лаем мчались в темноту, а хозяева окриками возвращали их обратно.
Болат и ещё один мальчик, сын чабана, засветло объехали на конях окрестности и оповестили, что прибыл автопоезд и вечером будет выступать агитбригада.
Зрители расположились на траве, подбросив кошмы или телогрейки. Кто сидел, кто лежал. Один чабан даже уснул, убаюканный домбрами, — видно, сильно устал за день.
Кружились мотыльки в свете фар, и так же легко, чуть касаясь ногами травы, кружилась в танце Айгуль. Перья филина колыхались на её красной шапочке, и сверкал бисер на бархатной безрукавке.
Болат играл на домбре и пел; какая-то старушка в белом платке — кимешеке прослезилась и сказала по-казахски:
— Айна-лайн, совсем как покойный дед поёт…