Правило четырех, стр. 75
О себе рассказывать трудно. После колледжа я вернулся в Коламбус и провел дома все три летних месяца, не считая одной-единственной поездки в Нью-Гемпшир. Мать — то ли потому, что понимала мою потерю лучше меня самого, то ли потому, что сбросила с плеч груз, оставив Принстон позади, — как будто раскрылась. Мы разговаривали, она шутила. Мы вместе ели, вдвоем. Сидели на старом холме, том самом, куда меня когда-то возили на санках сестры, и ока рассказывала мне о своей жизни. В ее планы входило открыть еще один книжный магазин, теперь уже в Кливленде. Я узнал о том, как мать ведет дела, как занимается бухгалтерией. Я услышал, что она подумывает о продаже дома. В общем, мне стало понятно главное: мать наконец-то двинулась дальше.
Моя же проблема заключалась совсем не в том, чтобы двигаться дальше, а в понимании того, зачем и куда. С годами неопределенностей в моей жизни становилось все больше, и проявлялись они все отчетливее. Я хорошо представляю, о чем думал в тот пасхальный уик-энд Ричард Кэрри: для него была невыносима мысль, что Пол превратится в еще одного Билла Стайна, Винсента Тафта или даже Ричарда Кэрри. Старинный друг моего отца верил в дар чистого листа, в то, что жизнь можно начать заново, особенно если в твоем распоряжении неограниченные средства, — мы просто не сразу это поняли.
Даже Пол в те дни, когда я все еще надеялся на его спасение, дал основание полагать, что он просто сбежал от нас, ушел по туннелям, чтобы никогда уже не возвращаться, — декан не оставил ему надежды на успешное окончание колледжа, а я лишил надежды на Чикаго. Отвечая на вопрос, где бы он хотел оказаться, если бы имел возможность выбирать, мой друг честно ответил: в Риме, с лопатой. Сам я так и не достиг возраста, когда мог бы задавать такого рода вопросы своему отцу, хотя он, судя по всему, был из тех, кто не уклоняется от прямых ответов.
Оглядываясь назад, я вижу лишь одно объяснение тому, почему, потеряв веру в книги, выбрал литературу профилирующим предметом, почему, отвергнув отцовскую любовь к «Гипнеротомахии», согласился работать над ней вместе с Полом. Вероятно, я просто искал те кусочки, которые должен был оставить мне отец и сложив которые мог бы вернуть его. Потому что, работая с Полом над «Гипнеротомахией», я постоянно чувствовал — ответ где-то рядом. Потому что все то время, пока мы бились над книгой, во мне жила надежда на то, что рано или поздно я пойму ее.
Когда же надежда эта умерла, я подписал предложенный мне контракт и стал программным аналитиком. Не сумев разгадать одну загадку, я взялся за работу, которую получил благодаря тому, что разгадал другую.
Время в Техасе текло быстрее, чем можно было себе представить. Летняя жара не вызывала никаких ассоциаций с прошлым, поэтому я остался. Те два года, что Кэти училась в Принстоне, мы писали друг другу едва ли не каждую неделю, и я так привык получать письма, что продолжал регулярно заглядывать в почтовый ящик даже тогда, когда они стали приходить все реже и реже.
В последний раз мы встретились в Нью-Йорке, куда приехали отметить мой двадцать шестой день рождения. В конце концов даже Чарли почувствовал, что между ею и мной встало время. Прогуливаясь под лучами тихого осеннего солнца по Проспект-парку, неподалеку от Бруклинской галереи, где работала Кэти, я начал понимать, что вещи, питавшие наши чувства и поддерживавшие взаимный интерес, остались в Принстоне, а будущее слишком туманно, чтобы заменить утраченное ясным видением нового. Я знал, что Кэти связывает с нашей встречей большие надежды, что она готова проложить новый курс, сориентированный по другим звездам. Но возможность возрождения, столь долго поддерживавшая моего отца и позволявшая ему не разочароваться в сыне, стала для меня тем самым символом веры, в истинности которого я все сильнее и сильнее сомневался.
После Нью-Йорка в жизни Кэти оставалось для меня все меньше и меньше места. Через какое-то время она в последний раз позвонила мне на работу. Мы оба знали, что проблема заключается во мне, что это мои письма стали приходить все реже и становиться все короче. Звук ее голоса отозвался нежданной болью. Кэти сказала, что больше не будет ни писать, ни звонить, пока я сам не решу все для себя. Потом назвала номер телефона в новой галерее и попросила позвонить, когда ситуация изменится.
Ситуация так и не изменилась. По крайней мере для меня. Однажды позвонила мать. Дела в ее новом книжном магазине пошли в гору, и она предложила мне взять себе старый, в Коламбусе. Я ответил, что уже пустил корни в Техасе и теперь мне трудно покинуть насиженное место. Ко мне приезжали сестры. Однажды меня навестил Чарли с семьей. Все давали советы, все призывали меня проявить характер и выбраться из «болота». Что они под этим понимали, не знаю. Правда же в том, что я просто наблюдал, как меняется окружающая меня жизнь. Год от года молодеют лица, но на всех то же привычное выражение, как у портретов президентов на новых банкнотах старого образца.
Помню, на семинаре по экономике, который мы посещали с Бруксом, нас учили, что на один доллар, если он находится в обращении достаточно долго, можно купить все на свете — как будто коммерция — это несгорающая свечка. Но сейчас я вижу тот же самый доллар в каждой покупке. То, что я на него приобретаю, мне больше не нужно.
Лучше всего выдержал испытание временем Пол. В моей памяти он так и остался двадцатидвухлетним гением, как нестареющий Дориан Грей. Наверное, именно тогда, когда покатились под откос мои отношения с преподавательницей Техасского университета — женщиной, напоминавшей одновременно и моих родителей, и Кэти, — я начал каждую неделю звонить Чарли и все чаще думать о Поле. Не был ли он прав, когда сделал то, что сделал? Энергичный. Молодой. Он ушел, предоставив нам, подобно Ричарду Кэрри, переживать губительное действие времени и разочарование в надеждах юности. На мой взгляд, единственный способ обмануть время — это умереть. Может быть, Пол всегда знал, как одним махом победить все: и прошлое, и настоящее, и то, что между ними. Даже сейчас он как будто ведет меня к какому-то самому важному в жизни выводу. И я продолжаю считать его своим самым близким другом.
ГЛАВА 30
Возможно, я принял решение еще до того, как получил ту посылку. Возможно, она всего лишь сыграла роль катализатора, как пролитый Паркером в тот вечер в «Плюще» алкоголь. В тридцать лет я чувствовал себя стариком. Накануне пятой годовщины окончания Принстона мне казалось, что минуло уже лет пятьдесят.
Представь, сказал мне однажды Пол, что настоящее — это всего лишь отражение будущего. Представь, что мы всю жизнь смотрим в зеркало, оставляя будущее за спиной, видя его только в данном конкретном отражении. Кое-кто решит, что рассмотреть будущее лучше можно, если повернуться и взглянуть на него прямо. Однако те, кто делает это, даже не сознают, что, повернувшись, теряют ключ к перспективе. Прежде всего они уже никогда не смогут увидеть себя. Повернувшись спиной к зеркалу, они станут тем единственным элементом будущего, который не сумеют отыскать их глаза.
В тот раз я подумал, что Пол всего лишь делится со мной мудростью, позаимствованной у Тафта, которую тот, в свою очередь, позаимствовал у какого-нибудь греческого философа, сделавшего вывод о том, что всю жизнь мы только то и делаем, что пятимся в будущее. Чего я не понял тогда, так это того, что Пол обращался ко мне, говорил обо мне, имел в виду меня.
На протяжении многих лет я был преисполнен решимости потратить жизнь на упрямое преследование будущего. Именно к этому меня все и подталкивали, говоря, что я должен забыть прошлое и смотреть вперед. В конце концов я преуспел в этом даже лучше, чем кто-либо мог предположить. Я даже начал воображать, что уже точно знаю, что чувствовал отец, когда весь мир вдруг, без всякого объяснения, повернулся против него.
На самом же деле я ничего не понимаю. Я поворачиваюсь к настоящему и обнаруживаю, что не испытываю того разочарования, которое постигло его. Я неплохо устроился в бизнесе, о котором ничего не знаю и который никогда меня не привлекал. Мое начальство удивляется: на протяжении пяти лет я всегда уходил из офиса последним и при этом не взял ни одного отгула. Зная меня не достаточно хорошо, они принимают это за преданность делу и верность фирме.