День рождения, стр. 14
Вот военный расстегивает кобуру, вынимает револьвер. Что он хочет делать? Мака закрыла глаза. Сердце стучит, стучит прямо где-то в голове:
— Остановитесь, господин большевик, — говорит военный.
Дедушка останавливается, оборачивается и видит направленный на него револьвер. У дедушки широко раскрываются глаза. Дедушка рукой проводит по лбу. Мустафа что-то опять говорит военному, трогает его руку, тот молча кивает головой и опускает револьвер.
— Вы можете идти домой, господин большевик. Мы раздумали. Вы нам больше не нужны, — почему-то улыбаясь, говорит военный.
— Мустафа, это правда? — таким страшным голосом спрашивает дедушка. И Мустафа тихо отвечает:
— Можешь идти, учитель.
Дедушка медленно поворачивается к дому. Мака хочет крикнуть: «Дедушка, дедушка!» Она знает, что дедушке хочется бежать, а он идет так же спокойно. Мака следит за каждым его шагом.
— Руки вверх! — раздается громкий голос. Дедушка останавливается… Выстрелы…
Мака вскрикивает, вскакивает…
У военного в руках револьвер, он направлен вверх. Лошади прижали уши, дергают головами. Мустафа схватился за шею лошади. С перекошенным лицом он смотрит куда-то на дорогу… Военный улыбается и кому-то кланяется…
Дедушка стоит, закрыв лицо руками.
— Я пошутил, господин большевик. Я стрелял в скворцов. Там скворцы летели. Идите обедать.
Военный прячет в кобуру револьвер и опять козыряет. Потом пришпоривает лошадь и скачет по дороге. Мустафа тихо едет за ним.
Мака кидается к дедушке. Но дедушка садится на камень и говорит:
— Я немножко посижу здесь. Что-то у меня плохо с сердцем. А ты пойди скажи маме, что все в порядке.
Глава XX. Дедушка умер
Ночью постучали в окно. Белый согнутый палец несколько раз ударил по стеклу. Шел дождь. Мустафа вошел в комнату. Вода текла с него, и лужи окружили его ноги. Лицо было у него мокрое, и вода продолжала струиться по его щекам. Старая рубашка была надета на Мустафе. Старые штаны прилипли к его ногам. Он оставил где-то галифе и гимнастерку.
— Учитель, — сказал он. — Учитель!
И вдруг упал на колени. Размазывая лужи, стуча коленками, с протянутыми руками он пополз к дедушке. И дедушка протянул к нему свои добрые руки.
— Учитель, прости меня. Они посылали меня за тобой. Ах, учитель, я не мог не поехать, но я просил его, чтобы он отпустил тебя… Он стрелял в воздух, чтобы там думали, что тебя убили… Борька обманул меня. Я был глупым. Я поверил ему. — И вдруг Мустафа встал, прямой и мокрый.
— Отец взял винтовку, и я возьму винтовку. Мы пойдем в каменоломни. Мы убьем всех немцев. Мы прогоним всех белых. — Он схватил руку дедушки.
— Они все-таки узнали, что ты жив. Борька им сказал. Пойдем с нами, учитель. Мы спрячем тебя.
Но дедушка покачал головой.
— Пойдем, учитель. Нас завтра уже не будет здесь. Мы уйдем далеко. Мы уйдем в каменоломни. Мы все уйдем туда. И мы не сможем защитить тебя.
Но дедушка не захотел уходить. Мустафа ушел один.
Утром Мака пришла к дедушке. У них была такая игра. Нужно было подойти тихонько сзади, закрыть дедушке глаза ладошками и спросить: «Деда, деда, а чьи ручки?»
А дедушка должен был ответить: «Знаю, знаю, моей внучки».
И вот Мака, неслышно ступая босыми ногами по гладкому полу, пошла к дедушке. Он, наверное, не ложился спать. Он так и сидел одетый, в своем кресле, спиной к Маке. Мака, не дыша, подкралась к дедушке. Вот уже ее ладошки легли на дедушкины глаза.
— Деда, деда, а чьи… — и вдруг Мака отдернула свои руки.
Дедушкино лицо почему-то было твердое и холодное…
Когда днем за дедушкой пришли немецкие солдаты, строгая мама с сухими глазами широко распахнула перед ними дверь, и они увидели вытянувшегося, лежавшего дедушку. Дедушка умер. Дедушкино сердце перестало биться. Он лежал совсем тихо, чуть-чуть нахмурив белые брови.
Немцы промямлили что-то, топчась у дверей. Из-за их спин выглянул Борька.
— Как собаку… — сказал он. — Не хоронить. Как собаку… — И спрятался опять за немецкие спины.
Мама ходила и просила коменданта. Но ее выгнали. Борька сказал вдогонку ей:
— А газеты мы все-таки найдем. И портрет. И знамя.
Уже когда стемнело, мама достала спрятанные газеты. Она расправила их. Она вынула портрет Ленина, она достала и красный флаг. Мака сидела на дедушкином кресле и смотрела, как мама складывает все в аккуратный сверток.
В комнату молча, тихо ступая на полу, вошел Зейдулла.
Мама протянула ему сверток.
— Возьми, Зейдулла, голубчик! — сказала она.
Тихие темные фигуры вошли в дедушкин дом. Сняв шапки, встали около дедушки его друзья и ученики.
Зейдулла держал в руках лопату. За плечами у него блестело дуло винтовки. И Мустафа стоял рядом с ним.
— Мы похороним тебя, учитель, — сказал Зейдулла. Он закрыл дедушку красным флагом, и несколько человек подняли дедушку. Мама и Мака, крепко держась за руки, шли за ними. Тихо прошли из дома в насторожившийся сад, потом по дороге в гору.
Луна спряталась за тучами, и в темноте, не разговаривая, неслышно ступая по траве, дедушку принесли на татарское кладбище. Каменные плиты обступили их, невысокие татарские памятники светлели между людьми. Обнажив головы, татары окружили только что вырытую могилу. Мама встала у края ее, прижимая к себе Маку.
— Прощай, учитель! Мы отомстим за тебя, — тихо сказал Мустафа.
Тяжелая земля посыпалась на дедушку, на закрывавший его красный флаг.
Глава XXI. Золотые зубы
Немцы прислали в дедушкин дом сонного офицера со слипшимися глазами. Он вошел в комнату, хлопнул тонким хлыстиком по своему рыжему сапогу, попробовал разлепить свои глаза, поковырял их пальцем и сказал:
— Э-э… — Потом он минуточку подумал и сел в дедушкино кресло.
— Э-э… Собственно, я теперь буду здесь жить.
И два немецких солдата внесли в комнату его чемоданы. Тогда мама сложила свои вещи.
Костлявая лошадь не спеша повезла маму и Маку на вокзал. Ее никто не понукал. Никому не хотелось спешить. Лошадь цеплялась плохо прибитыми подковами за камни, худой, загорелый мальчик держал вожжи, не натягивая их, свесив с мажары свои черные, шершавые ноги. А Мака сидела и смотрела назад на дорогу, на горы, за которыми скрылись дедушкин дом, и школа, и домик Зейдуллы, и прозрачная речка, и синее море.
Снова мама и Мака карабкались по ступенькам вагонов, снова их давили, жали и тискали в переполненных теплушках.
Снова мама бегала получать пропуска и разрешения, а Мака сторожила вещи. Снова они ехали, ехали домой, с юга — теперь обратно на север.
В одном большом городе люди жили на вокзале вместе со своими вещами, чайниками и узлами. Люди жили здесь прямо на каменном полу, который когда-то был белым и скользким, а теперь был весь затоптан, заплеван и запачкан. Люди жили здесь, не раздеваясь, по целым неделям не ложась спать. Выехать из этого города было очень трудно.
Повсюду огромными грудами навалены были тяжелые, неуклюжие узлы. Заспанные люди гудели, как мухи под высоким потолком, подпирая своими спинами и боками толстые грязные стены. И тусклая лампочка то появлялась, то исчезала в облаках дыма, пара и тумана.
Мама ушла за пропуском, почему-то тревожно взглянув на Маку, перед тем как повернуть за угол стены. А Мака привычно, терпеливо сидела на своем узле, облокотившись на чемодан, держа на коленках Тамару. Какая-то женщина в черной плюшевой шубе и в белом платке прошла мимо, чуть не наступив на Маку. Маке очень хотелось спать, а спать нельзя было. Нужно было сторожить вещи.
— Девочка, а девочка! — Мака открыла глаза, и прямо перед ней сверкнули золотые зубы. Женщина в черной плюшевой шубе и в белом платке улыбалась, наклонившись к Маке.
— Девочка, а девочка! Вставай скорей. Твоя мама тебя ждет. — Лицо женщины было как будто исклевано курами. — Тебя мама ждет. Пойдем. Собирайся, — повторила женщина.