Жизнь Иисуса, стр. 4
Глава третья
Как застывшая земля уже не позволяет вскрыть механизм первоначального творения вследствие того, что проникавший ее огонь давно погас, точно так же и самые продуманные объяснения всегда оказываются в чем-нибудь неудовлетворительны, когда дело идет о применении наших скромных методов анализа к переворотам творческих эпох, определивших судьбы человечества.
Иисус жил в один из тех моментов, когда социальная борьба ведется, так сказать, в открытую, когда общественный деятель бросает на карту ставку, увеличенную во сто крат. В эти моменты каждый, взявший на себя ответственную роль, рискует жизнью, ибо подобные движения предполагают такой размах, такое отсутствие всякой предосторожности, которые немыслимы без страшного по силе противовеса. Теперь человек рискует немногим, но и выигрывает немного.
Грандиозная мечта в течение многих веков жила в еврейском народе, она и обновляла его всегда в моменты падения. Чуждая теории о личном возмездии, известной в Греции под именем бессмертия души, Иудея всю силу любви и упований сконцентрировала на своем национальном будущем. Она верила, что божественным промыслом ей уготована безграничная слава. Но горькая действительность уже с IX столетия до Р. X. все более и более сурово напоминала евреям, что царство мира сего еще не отошло в вечность; они все яснее и яснее убеждались в полном крушении всех своих надежд, – и вот, в отчаянии мысль их стремится сочетать самые непримиримые идеи, бросается в область самых экстравагантных фантазий. Еще до вавилонского пленения, когда земному господству Иудеи был нанесен окончательный удар отделением от нее северных колен, родилась мечта о восстановлении дома Давидова, о воссоединении обеих частей народа, о грядущем торжестве теократии и о победе культа Иеговы над языческими религиями. Великий поэт эпохи пленения рисовал в столь дивных красках великолепие будущего Иерусалима, обратившего самые отдаленные народы и острова в своих данников, что можно думать, будто луч света из глаз Иисусовых проник в его душу через расстояние целых шести веков.
Победа Кира казалась некоторое время осуществлением всех этих надежд. Степенные почитатели Авесты с одной стороны, и поклонники Иеговы – с другой, возомнили себя братьями. Персия, изгнав многочисленных «дэвов» и превратив их в демонов («дивов»), кое-как выработала из древних арийских фантазий, по существу своему натуралистических, нечто похожее на монотеизм. Пророческий тон многих учений Ирана имел большое сходство с некоторыми произведениями Осии и Исайи. Под скипетром Ахеменидов Израиль вздохнул свободнее, а в царствование Ксеркса (Асура библии) стал страшен для самих иранцев. Но торжествующее и зачастую насильственное вторжение в Азию цивилизации греческой и римской снова повергло его в мечтания. Теперь более чем когда-либо он стал призывать Мессию – судью и мстителя народов. Он жаждал теперь всемирного обновления, переворота, который поколебал бы мир в самых коренных его основах и всколыхнул бы его из конца в конец; лишь этого было достаточно еврею для утоления той страшной жажды мести, которую постоянно разжигало в нем ярмо унижения и сознание своего превосходства.
Лишь только Иисус начал мыслить, как сейчас же вступил в жгучую атмосферу, созданную в Палестине брожением этих идей, которые не преподавались ни в одной школе, но носились в воздухе, и душа юного реформатора уже с раннего возраста прониклась ими. Свойственные нашему времени колебания и сомнения были ему неведомы. Конечно, Иисус раз двадцать сиживал на вершине Назаретской горы, где ни один современный человек не может сидеть, не чувствуя в душе какого-то тревожного раздумья о своей жизни, иногда довольно-таки пустой. Но Иисуса здесь не осаждали никакие сомнения. Свободный от эгоизма, главного источника наших печалей, настойчиво заставляющего нас искать выгоды для нашей добродетели по ту сторону могилы, – он не думал ни о чем, кроме своего великого дела, кроме своего народа и всего человечества. Эти горы, это море, это лазурное небо, эти высокие равнины на горизонте были для него не скорбным признаком, каким они представляются душе, вопрошающей природу о своей участи, нет – для него они были определенным символом, видимым отражением невидимого мира и новых небес.
Политическим событиям своего времени Иисус никогда не придавал большого значения и, вероятно, был с ними мало знаком. Династия Иродов жила в мире, настолько для него чуждом, что он, без сомнения, знал ее только по имени. Ирод Великий умер в самый год рождения Иисуса, оставив после себя неизгладимую память, – монументы, которые своим великолепием должны были принудить даже самое неблагосклонное к нему потомство поставить его имя наряду с Соломоном, которые, тем не менее, остались незаконченными, и закончить которые было невозможно. Этот тщеславный светский человек, запутавшийся в лабиринте религиозных распрей, этот хитрый Идумеянин обладал перед толпой слепых фанатиков теми выгодами, которые дают хладнокровие и ум, не сдерживаемые никаким нравственным чувством. Но его мечта о земном царстве Израиля, если бы она даже и не была анахронизмом при тогдашнем состоянии мира, – точно так же, как и аналогичный проект Соломона, – разбилась бы о препятствия, лежавшие в самом характере нации. Его три сына были не более как римскими наместниками, вроде индийских раджей под владычеством англичан. Антипатр, или Антипа, тетрарх Галилеи и Переи, подданным которого Иисус оставался всю жизнь, был ленивым ничтожеством, любимцем и угодником Тиверия, слишком часто подпадавшим дурному влиянию своей второй жены Иродиады. Филипп, тетрарх Гавлонитиды и Васаны, по владениям которого нередко странствовал Иисус, был гораздо более достойным правителем. Что касается Архелая, правителя Иерусалимского, то Иисус не мог его знать. Ему было около десяти лет от роду, когда этот слабый, бесхарактерный, а иногда свирепый человек был смещен Августом. Таким образом, для Иерусалима исчезли последние признаки самостоятельности. Вместе с Самарией и Идумеей Иудея образовала как бы род округа сирийской провинции, где императорским легатом был сенатор и весьма известный консул Публий Сульпиций Квириний. Целый ряд римских прокураторов – Копоний, Марк Амбивий, Анний Руф, Валерий Грат и, наконец, Понтий Пилат (26 год нашей эры), – подчиненных в важнейших вопросах императорскому легату Сирии, сменяются здесь один за другим, пытаясь разрешить все ту же задачу: потушить вулкан, сотрясавшийся под их ногами.
В самом деле, беспрестанные мятежи, возбуждаемые ревнителями Моисеева закона, продолжали возмущать Иерусалим все это время. Мятежникам угрожала неизбежная гибель; но раз дело шло о незыблемости закона, смерть представлялась вожделенной наградой. Низвергнуть римских идолов, разрушить памятники искусства, созданные Иродами иногда с нарушением Моисеевых уставов, поднять мятеж из-за выставленных прокуратором щитов с гербами, надписи на которых представлялись идолопоклонническими – таковы были постоянные усилия фанатиков, дошедших до той степени экзальтации, при которой жизнь теряет всякую ценность. Так, Иуда, сын Сарифея, и Матфей, сын Маргалота, два очень известных законоучителя, образовали партию, смело восставшую против существующего порядка, партию, продолжавшую борьбу и после их казни. Самаритяне были охвачены такими же волнениями. Кажется, никогда еще закон не находил такого множества пламенных поклонников, как в момент, когда уже народился тот, кто явился отменить его всей властью своего гения и своей могучей души. Стали появляться «зелоты» (Канаим) или «сикарии», благочестивые убийцы, вменявшие себе в обязанность умерщвлять всякого, кто нарушал в глазах их Закон. Благодаря непреодолимой потребности этой эпохи в сверхъестественном и божественном, пользовались общим доверием и представители совершенно иного духа, таума-турги-волхвы, на которых взирали как на каких-то богоподобных существ.
Несравненно большее влияние оказало на Иисуса движение, поднятое Иудой Гавлонитом или Галилеянином. Из всех тягостей, возлагаемых Римом на вновь покоренные страны, самой непопулярной был ценз, или имущественная перепись. Эта мера, которая всегда изумляет народности, не привыкшие к налогам, устанавливаемым центральной властью, была особенно ненавистна евреям. Уже в царствование Давида мы видим, что перепись вызвала резкие осуждения и угрозы со стороны пророков. В самом деле, перепись была основанием налога; а налог, с точки зрения чистой теократии, был почти богопротивным делом. Бог есть единственный господин, которого человек должен признавать, и потому платить подать светскому правителю, значит, некоторым образом ставить его на место Божие. Совершенно чуждая идее государства еврейская теократия из своей исходной точки делала вполне логичные конченые выводы, отвергая гражданское общество и какое бы то ни было правительство. Деньги в общественных кассах считались крадеными. Объявленная в 6 году христианской эры Квиринием перепись дала новый сильный толчок этим идеям и вызвала широкое волнение. Восстание началось в северных провинциях. Некто Иуда из города Гамалы на восточном берегу Тивериадского озера и один фарисей по имени Садок, отвергая законность податей, создали многочисленную партию, которая вскоре подняла открытое восстание. Основными положениями этой школы провозглашалось, что свобода выше жизни и что никого не следует называть «Господом», ибо это имя принадлежит одному только Богу. Без сомнения, Иуда проповедовал не только это, о чем, однако, Иосиф Флавий, старающийся всегда не скомпрометировать репутацию своих единоверцев, намеренно умалчивает; ибо иначе непонятно, почему столь элементарная идея дает ему в глазах еврейского историка место среди философов его нации и почему он оказывается основателем четвертой великой школы, параллельной школам фарисеев, саддукеев и ессеев. Очевидно, Иуда был главой галилейской секты, исповедовавшей мессианство и в конце концов поднявшей политическое движение. Прокуратор Колоний подавил восстание Гавлонита; но школа его уцелела и сохранила своих вождей. Под предводительством сына Иуды, Менахема, и некоего Елеазара, его родственника, она снова принимает деятельное участие в последней борьбе евреев с римлянами. Иисус, быть может, сам видел этого Иуду, столь отлично от него понимавшего еврейскую революцию; во всяком случае, он был знаком с его школой и, быть может, даже протестуя против его заблуждения, он и произнес свой знаменитый афоризм о динарии кесаря. Мудрый Иисус, далекий от всякого мятежа, воспользовался ошибкой своего предшественника и мечтал об ином царстве, ином освобождении.