Перчинка, стр. 30

— Так это был ты? — тихим голосом спросил комиссар, с трудом переводя дыхание.

Перчинка кивнул. У полицейского был такой растерзанный вид, будто его драли собаки. С рукава свисал огромный клок, вырванный, очевидно, в тот момент, когда комиссар освобождался из рук немцев, редкие черные волосы космами падали на лицо.

Подойдя к монастырю, они прижались к забитым воротам, так что серая громада развалин возвышалась прямо над ними.

— Почему они хотели вас схватить? — спросил мальчик.

— «Почему»? — крикнул комиссар. — Да потому что они сукины дети! — От злости он даже укусил себя за палец. — Я даже удостоверение им показал, продолжал он, — так они вышибли его из рук вместе с бумажником. Теперь у меня документов нет!

Казалось, вместе с документами и бумажником комиссар утратил всю свою представительность.

— Спасибо тебе, мальчик, — помолчав немного, растроганно проговорил комиссар. — Если бы не ты…

— Вот уж не ожидали, правда? — со смехом воскликнул Перчинка.

Комиссар тоже рассмеялся.

— Куда вы сейчас? — спросил Перчинка.

— Не знаю, — помрачнев, ответил комиссар, — домой нельзя, слишком рискованно…

— Идемте со мной, — предложил мальчик. — Но с условием, что, когда кончится война, вы забудете обо всем, что увидите.

Оглядевшись, мальчуган осторожно двинулся к монастырю. Комиссар, то и дело оглядываясь через плечо, последовал за ним. Но улица была или, по крайней мере, казалась пустынной. Быстро пройдя площадку перед входом в развалины, они проворно юркнули в пролом, заменявший дверь. Чиро, стоявший на страже у входа, тихонько свистнул, давая сигнал, что увидел своих. Но в ту же секунду свист замер у него на губах. За Перчинкой шел полицейский комиссар!

— Э!.. — только и мог выдавить мальчик, да так и застыл, разинув от изумления рот и вытаращив глаза.

Полицейский погладил его по голове и прошел вслед за Перчинкой вниз, в подземелье.

— Я не смог попасть в Кадодимонте, — выпалил Перчинка, неожиданно появляясь перед мужчинами.

Марио и Сальваторе высоко подняли свечи, чтобы рассмотреть вошедших.

— Но я привел еще одного друга, — добавил мальчик.

— Я доктор Луиджи Раметти, комиссар общественной безопасности квартала, — не без достоинства произнес вновь пришедший. — Меня ищут немцы. Этот мальчик спас меня. Мне нужно спрятаться.

— Здесь для всех места хватит, — сухо ответил Сальваторе.

Комиссар подошел ближе и пожал обоим руку.

— Вы, верно, Марио Грасси? — сказал он и, не дождавшись ответа, продолжал: — До перемирия я посылал своих подчиненных разыскивать вас.

— Я знаю, — ответил Марио.

Комиссар тяжело опустился на землю и покачал головой.

— Да, — тихо произнес он, — все меняется. И самое главное, что перемены эти наступают тогда, когда их меньше всего ожидаешь. Вот теперь я бы, пожалуй, смог лучше понять вашу точку зрения. Теперь, когда я и сам… вот так же…

Марио молча кивнул. Перчинка направился к выходу.

— Пойду в Каподимонте, — сказал он.

— Незачем, — остановил его Марио. — Да и опасно. Теперь мы знаем, что в Каподимонте стоят немецкие батареи и орудия направлены на город. Кроме того, наверное, чтобы нагнать на нас страху, туда вызвали танковое подразделение. Только что здесь был один паренек от Винченцо, он нам все подробно рассказал. Сам он живет в Порта Пиккола и говорит, что немцы, чтобы очистить этот район, выселили из домов целый квартал, ну и их, конечно. Да, с этих позиций у них весь Неаполь как на ладони!..

Помолчав, он продолжал:

— А ведь может и так случиться: мы начнем восстание, а они нам по загривку. Им ничего не стоит с утра до вечера держать весь город под обстрелом.

Сальваторе не произнес ни слова, он сидел, хмуро уставясь в землю, и казалось, у него было лишь одно желание — поспать.

— А почему нельзя напасть на их батарею? — простодушно спросил Перчинка.

Но взрослые даже не взглянули на него. Тогда мальчик решил присоединиться к Чируццо, дежурившему у входа в монастырь. Спрятавшись в зарослях бурьяна, ребята принялись наблюдать за немцами, которые, тяжело топая сапогами, проходили по площади перед входом в развалины. Временами из города и с ближайших холмов доносились короткие перестрелки, которые затихали так же внезапно, как и начинались. На город медленно опускался вечер, обволакивая все вокруг мягким покровом. Огни погасли. Но выстрелы по-прежнему не утихали. Наоборот, чем больше сгущался мрак, тем оживленней становилась перестрелка.

Неожиданно чья-то крадущаяся тень скользнула по открытой площадке перед входом и решительно направилась к развалинам. Перчинка свистнул, предупреждая о тревоге, потом, прячась в траве, бесшумно отполз назад, чтобы проследить, куда направится таинственный незнакомец.

Глава XI

ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ МОНАСТЫРЬ!

Немцы все время напевали одну и ту же песню «Mit du Lili Marlen». [5] Мотив этой веселой песенки Перчинка выучил наизусть. Только почему-то в темноте подземелья она звучала мрачно и сурово, как погребальный плач.

Но иногда, особенно по вечерам, под древними сводами монастыря раздавалась совсем другая песня. Правда, Перчинка не понимал в ней ни слова, но Марио объяснил ему, что это старинная песня, в которой говорится о том, что все проходит и забывается, что все на земле имеет конец, и только любовь, которую носит в своем сердце солдат, никогда не иссякнет.

Однако Перчинка подумал про себя, что если так и бывает, то далеко не всегда. Взять хотя бы тех солдат, которые поселились у них в монастыре. Разве можно поверить, что у них в душе есть хоть какие-нибудь человеческие чувства? Они даже и пели-то иначе, не как те люди, которых он знал. Немцы тянули мотив одинаковыми голосами, без чувства, совсем не так, как пели итальянские парни, собиравшиеся летними вечерами где-нибудь перед дверью остерии. Там царила атмосфера веселья и дружбы, то и дело раздавались взрывы смеха, парни дружески подталкивали друг друга. Случалось, что какой-нибудь торговец арбузами, устроившийся по соседству с веселой компанией, давал мальчику бесплатно большой ломоть, а иногда Перчинку даже подзывали к столику и угощали стаканом густого красного вина, которое трактирщик называл вином с Эпомео. [6]

А те, что жили наверху, — были совсем другими. Они пили пиво, которого Перчинка никогда в жизни не пробовал и представлял себе чем-то вроде горького лекарства, и хором пели, причем делали это с такой же бездушной аккуратностью, с какой ходили или стреляли. К немцам Перчинка не мог подходить с той же меркой, что и к другим, ну, скажем, к негру из концентрационного лагеря. Негр так широко, так сердечно улыбался ему тогда, что мальчик невольно почувствовал к нему расположение, словно к старшему брату, о котором знаешь, что он радуется и печалится вместе с тобой. Из немцев только белобрысый солдатик без гимнастерки, плясавший на площади Плебисцита в день объявления перемирия, казался Перчинке таким же человеком, как все. Его радовало и огорчало то же, что радовало и огорчало всех остальных людей. Но истуканы, арестовавшие его только за то, что он радовался вместе с народом… Нет, их он не мог назвать людьми! Точно так же он мог без неприязни вспомнить выражение стыда, появившееся на лице солдатика, когда его застали пляшущим в толпе неаполитанцев.

В глубине души Перчинка не мог испытывать к немцам даже ненависти; сталкиваясь с ними, он вообще ничего не чувствовал, кроме желания внутренне отгородиться от них, как от чего-то бесконечно чуждого и далекого, словно они были жителями другой планеты.

Человек, появившийся среди развалин монастыря, оказался седобородым капуцином. Он стремительно прошел по темным переходам подземелья, словно шпион оглядывая все вокруг. После тревожного свиста Перчинки Марио, Сальваторе и калабриец мгновенно скрылись в своем тайничке под монастырской кладовой, которая сейчас была превращена немцами в склад.