Когда деды были внуками, стр. 27
Так Савка познакомился с первой в своей жизни листовкой, а Кондрашов с того раза включил в свои вечерние обходы степи и их группу. Кондрашов, как и другие подпольщики, широко использовал эти ночевки для своей пропаганды и систематически обходил свои «гнездовья», особенно когда добывал листовки. Так подпольщики работали весь «дачный сезон». Зимой им приходилось свертываться, сокращать работу. Особенно в тех бараках, где имелись «штатные» хозяйские шпионы, как, например, в Савкином.
Потом листовки стали появляться сами по себе: то в бараках — на нарах, под ними, — то в шахте, то по пути к ней. И так — всюду. «Ясно, не один-два человека бросают их, а целая компания», — думал Савка и наконец месяца через два-три, набравшись храбрости, сказал Кондрашову:
— Дал бы ты мне листочков-то: чай, я тоже сумею раскидать где надо!
Кондрашов тотчас согласился — он давно хотел это предложить, но побаивался Савкиной простоватой внешности: засыплется малый, больно прост.
Но наружность оказалась обманчивой. Савка с первых же шагов проявил такую находчивость в этом опасном деле, у него был такой нюх на шпика, что вскоре он стал одним из лучших распространителей листовок.
— Талант! Ей-ей, талант! — восхищался Кондрашов работой Савки.
Они теперь виделись часто, и дружба их росла, несмотря на разницу лет: Савке шел восемнадцатый, а Кондрашову двадцать восьмой год.
А вот у Андрея для избранной им профессии таланта не оказалось…
Профессия шпика прежде всего требует тщательной маскировки, а Андрееве примитивное подхалимство и угодничество бросались в глаза всем и каждому.
Настоящий шпик старается быть и в личной жизни незаметным: чтобы окружающие вообще забывали о его существовании.
У недалекого же Андрея от его легких денег так закружилась голова, что его неудержимо повлекло ими хвастаться, величаться перед людьми; и, гуляя в кабаке, он с нарочитой гласностью расходовал свои длинные рубли, чтобы показать превосходство над голытьбой.
Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И, напиваясь сверх предела, Андрей в кабаке выбалтывал то, что надо было скрывать.
Так Андрей провалился…
И, чтобы избежать участи Суконина, он был вынужден спешно переменить местожительство, не оставив адреса.
Да провалившийся шпик и хозяину больше не нужен: как погашенная марка, уже не имеющая хождения. Так и разошлись дорожки Андрея и Савки.
Тухлая печенка
Вскоре Савка «отличился»: неожиданно для всех (в том числе и для себя) сорганизовал молниеносную стачку за обеденным столом.
Получилось это так.
Однажды стряпуха подала на второе тушеную печенку. От печенки шел нестерпимый дух, и всем стало ясно, что она тухлая.
Шахтеры один за другим начали молча вставать из-за стола, кладя свои ложки на стол и угрюмо поглядывая на стряпуху. Та демонстративно гремела кастрюлями, делая вид, что ничего особенного не происходит. Старшие шахтеры, чертыхаясь, одевались — идти на работу.
А Савка и его сверстники — дружки-саночники и коногоны — все еще выжидательно сидели за столом: их молодые желудки совсем не насытились жиденьким супом и требовали пищи. Так прошло минуты две-три, показавшиеся Савке часами. О каждой из них в голову Савки наплывал какой-то бурый туман, а к горлу подступала и душила злоба, как тогда, у первого его хозяина — деревенского кулака. И, как и тогда, он вдруг неожиданно для себя вскочил и крикнул звонким, юношеским, срывающимся голосом:
— Да что же мы, псы, что ли, тухлятину жрать?! — и треснул изо всех сил по столу ложкой.
Вскочила и прочая голодная братва и, колотя ложками, завопила что-то несуразное.
Стряпуха сразу потеряла свой независимый вид, испуганно метнулась к кацавейке и, надевая се на ходу, не попадая в рукава, задом попятилась к двери.
Смятение вредной бабенки еще больше раззадорило ребят. Они стали швырять ей вслед куски печенки, свистели, улюлюкали… Затем, не слушая старших, повалили вместе с Савкой к конторе, куда скрылась стряпуха.
В контору они, правда, не вошли: не решились… Но зато пропели под окнами замечательную, тут же сложенную ими песню: про стряпуху, тухлую печенку и подрядчиково брюхо, какое он наел на этой печенке.
Она не была складной, эта песня, но ребятам она доставила огромное удовлетворение, облегчила их души и разрядила гнев; а через полчаса они уже снова лезли в шахту на пустой желудок.
Из конторы так никто и не выглянул. «Испугались!» — с гордостью решили демонстранты. Вся забастовка длилась не больше часа, но все же это был самостоятельный протест, и ребята имели право им гордиться.
Узнав о подвигах Савки, Кондрашов после обеда зашел к нему в барак.
Стряпуха, к счастью, отсутствовала, и Савка на свободе рассказал все, как было. Он сам не меньше других был поражен случившимся и рассказывал о нем, конфузясь за свое озорство.
Кондрашов похохотал сначала, а потом вполне серьезно сказал:
— Ну, а теперь собирай манатки: завтра выгонят.
— Я и сам так думаю, почесывая в затылке, согласился Савка.
Катаев предложил было поддержать Савку, пойти всем к хозяину, но Кондрашов сказал:
— Не надо, пусть гонят. Я ему другую работу нашел: та лучше будет.
Утром Савку действительно вызвали в контору и предъявили расчет. Савка с удивлением увидел рядом с собой Кондрашова, тоже берущего расчет — добровольно. Испуг, радость, изумление отразились на Савкином лице так открыто, так явно, что Кондрашов предостерегающе подмигнул ему на конторщиков и заговорил с ними.
Полдня ушло на подсчеты и расчеты: за стол, квартиру и прочее.
Выйдя из конторы, Кондрашов объяснил:
— Я и без тебя собирался уходить, пирожок ты мой недопеченный; приглядываться шибко ко мне стали — значит, все равно не нынче-завтра выгонят. А сам-то я сейчас уйду с чистеньким документом и с аттестацией: мастер я неплохой. Да к тому ж товарищи на днях сказывали, на соседней шахте кузнец домой едет: его место и займу. Кстати, листовочки там, говорят, раскидывать народу не хватает: вот мы с тобой этим и займемся. Идет?
Савка от радости не находил слов…
Переночевав последнюю ночь в бараке, Савка поутру вышел из него вместе с остальными: те — на работу, до вечера, Савка — навсегда.
Зашел за Кондрашовым, помог ему упаковать его главный багаж — книжки. Впрочем, все они влезли в корзину, вместе с прочим имуществом.
Оглядели в последний раз барак и вышли. Дверь звонко щелкнула им вслед, будто на замок закрылась. Савка поскучнел.
Выйдя за дверь барака, пошли не в обычную сторону — к шахте, а в обратную. У Савки защемило сердце.
Ведь два с лишним года здесь прожил… Работал…
Остановившись на минуту, попрощался глазами с местом, где началась его настоящая шахтерская жизнь, потом махнул рукой и молча пошел за Кондрашовым.
Неохотно передвигались Савкины ноги, с трудом отрываясь от земли для каждого следующего шага, будто земля, по которой он шел, тянула их к себе. Верно, шахта тянула, что под той землей была. Его шахта.
На новом месте
Смутные тоскливые мысли, рожденные разлукой, опускали Савкину голову все ниже и ниже.
Угадав эти мысли, Кондрашов тотчас же «наддал пару» в его настроение.
— Не тоскуй, не грусти, душа-девица. Мы с тобой и так зажились тут через меру. Подумать только: нанялись на работу в девятнадцатом веке, а уходим в двадцатом! Века сменились, а мы всё на одном месте сидим!
Савка поднял голову и вытаращил глаза на Кондрашова.
И впрямь ведь так получается: девятьсот первый-то год уж в двадцатом веке числится. Занятно! А Кондрашов продолжал:
— И годочек-то первый нового столетия, кажись, помудрей своих старших братцев выдался, позанозистей… Помнишь листовочку-то о первомайской стачке на Обуховском? Сам разбрасывал. Какую стачку отгрохали? Красота! Такой пожар стачка эта зажгла, что вряд ли царю-батюшке со всей его сворой утушить тот пожар удастся. Поджарит он им пятки, пожалуй. И мы уголечка горячего им вслед подбросим, чтоб не воротились. Эх, Савка! Дела-то, дела-то нам еще сколько в новом столетье будет! А ты на старое оглядываешься. Плюнь!