Когда деды были внуками, стр. 13

«Разор-то! Разор-то хозяйству какой, — вертится на уме у отца и у бабки. — Две невесты! Женихи бедные. На обзаведение молодым хозяйством хоть по пятнадцать рублей в приданое надо, да на стол свадебный немало потребуется. Откуда взять?» Ищут выхода две старые головы — не намечается. А сваты ждут ответа:

— Ну так как же? Какое будет ваше решение? Бабушка находится первая:

— Загадали вы нам загадку, гости дорогие: ведь невесты-то у нас две. Надо подумать об обеих. Повремените чуток! Дайте нам это дело обмозговать. Дело, не шуточное!

Обрадовался такому выходу и отец:

— Надо обмозговать со всех сторон. Обождите с ответом недельку.

Сваты соглашаются, встают и, поклонившись, уходят вместе с женихом.

И, как только за ними закрывается дверь, семья принимается «мозговать». Отец с бабкой за столом, остальные поодаль.

Сначала долгое время молчат. Даже младшие братья и сестры, понимая всю серьезность момента, сидят тихо, как мыши. Невесты, прижавшись друг к другу у печки, смущенно теребят свои длинные косы, да так порывисто, будто собираются оторвать их прочь.

— Да-д-а! — кряхтел отец, сидя за столом. — Беда! Вот беда.

Бабка, стоя рядом у неубранного стола, некоторое время смотрела на него и ждала, не скажет ли он чего другого. Не дождавшись, перевела глаза на невест и сказала им негромко и нерешительно:

— А что, девоньки: не пойти ли вам в монастырь? И богу угодно, и жизнь вам, там будет чистая, светлая, сытая…

Девушки вздрогнули, как от удара кнутом.

Старшая закрыла лицо руками и заголосила на всю избу. А младшая, только что проводившая жениха, сверкнула глазами, оторвалась от печи, подалась грудью вперед и негромко крикнула прерывающимся голосом:

— Лучше убейте меня на месте, лучше я в омут головой кинусь, а в монастырь я не пойду — видит бог! — и припала опять к сестре, дрожа всем телом.

Тут вскочили Петька с Савкой и, перебивая друг друга, начали просить за сестер, чтобы их отдали замуж, а не в монастырь, со своей стороны обещая работать за них не покладая рук. Младшие подбежали к сестрам и плакали, охватив их руками; а Апроська кричала:

— Не отдам!

— Ладно, что развылись? — прикрикнула на всех бабка. — Нет так нет: другое надо думать! — И тут же предложила: — Коли так, продадим корову: коровьих денег и на приданое хватит, и сыграть обе свадьбы останется.

На том и порешили без лишних слов.

Невесты, не сговариваясь, молчком опустились на колени и поклонились в ноги в сторону стола: всей семье. Они хорошо понимали, что это решение обрекало семью на нужду, только что едва прикрытую тем, что приносила корова.

Осенью обе свадьбы были сыграны.

Из семьи ушли две работницы и корова.

Гонит нужда из дома

В хату Гаврилы Ермолаевича снова стала заглядывать старая гостья — нужда.

Как ни бились сапроновские мужики, все втроем, а хлеба по людям мало зарабатывали: годы неурожайные были, платили скудно. А своего хлеба и в урожайные-то годы еле до рождества хватало, что уж нынче спрашивать. Год так прошел. Второй на исходе.

А тут еще сам отец занедужил: кряхтит, за спину хватается. Живот сорвал, что ли? Тогда худое дело совсем. Несколько дней уж шепчутся меж собой старшие сыновья, Петр и Савка. Спорят о чем-то втихомолку.

Наконец решают что-то, и в тот же день за обеденным столом Петр говорит отцу, не поднимая глаз:

— А что, папаня: не послать ли тебе Савку на шахты? Малому пятнадцатый год доходит; другие в его годы уж шахтерят и дому помощь дают. А со своим-то хозяйством и я справлюсь, ежели ты разнедужишься совсем.

Все перестают есть и кладут на стол ложки. А Петька продолжает:

— Савка, сам знаешь, какой на работу ухватистый, да и не мот, не шалопай. Помощь от него дому будет.

— М-м-да, — произнес после долгого молчания отец. — Вот какие дела-то. Ты, мать, как думаешь?

Бабушка отвечает спокойным голосом (а руки дрожат и в глазах — тоска):

— Что ж, Петька дело говорит. А ты как, Саввушка? Согласен ли?

Савка, захлебываясь от нахлынувших чувств, торопливо говорит:

— Да я, бабушка… да я, папаня… Да я с великой охотой поеду. И вы за меня не бойтесь! Тошней кулацкой кабалы на шахтах не будет! А зарабатывать я там больше сумею. Поменьше там, чай, грабят, чем здешние наши…

Не так-то легко новой мысли пробить себе дорогу в старой голове. За долгую жизнь человека там и без нее уже много дум накопилось, да ещё каждая с памяткой, а иная — и с несколькими…

Лежат себе эти памятки тихо-смирно, одна на другой, как четвертушки старой бумаги, давным-давно кем-то исписанные… и нет их будто… и ничем они человеку не докучают…

Но вот ворвется в такую голову новая мысль… незваная… непрошеная… Вместе с ней и ветер будто ворвется — и чем мысль смелей, тем ветер сильней! Взбудоражит он старые листки, поднимутся те дыбом, закружатся в бедной головушке, как сор на перекрестке, — и каждый свое ей забубнит, что в его памятке сказано…

О шахтах в бабушкиной и отцовой голове немало памяток хранится, хотя сами они отроду на них не бывали. Сами-то не бывали, а ребят таких же, как Савка, на них провожали, и своих, и чужих. Не один десяток ребят на их веку деревня на шахты отправила. И судьба тех ребят на таких вот памятках у всех односельчан в голове записана.

И у отца с бабкой тоже…

И вот сейчас будоражные Савкины да Петькины слова и оживили эти памятки, и заголосили они, каждая свое, и потемнело от них в старых глазах, и опустились ниже старые головы…

Никетка Пахомов… Сашка Портнов… Степка… Игнатка — изувечились, калеками вернулись… Михайловы сыновья — трое! — не вернулись вовсе: в забоях завалило… Тогда же и сват Никифор погиб, и Агафьи-вдовы сын единственный — Илья…

Большой обвал был тогда. Не всех откопали и мертвых.

А сколько ребят на шахтах на «легкую дорожку» сбились, кабацкими завсегдатаями сделались. Этих не перечесть…

А хозяева шахт нарочно кабаков понастроили, чтобы выданные шахтерам за каторжный труд денежки к ним же обратно через кабак воротились.

Рассказывают страшную быль злые памятки, нагоняют страх на стариков… Но вот и другие памятки заговорили, им наперекор: «Не все же ребята на шахтах пропадают. Есть и такие, что „в люди“ выбились». Живут себе припеваючи, приоделись! Каким щеголем приезжал на побывку Васька Лаптев? В костюме, при часах! Да и отцу немалую толику в хозяйство преподнес!

А Егор, а Семен Завьяловы? Александров Петр?

Раньше, когда они за кусок хлеба батрачили, им только и звания было, что «Сенька» да «Сашка» — хоть у них у самих уже «Сеньки» да «Сашки» росли.

А как приехали те по-городскому одетые да с деньгами — так тот же лавочник «Семеном Палычем» и «Петром Василичем» величать их стал и первым с ручкой полез здороваться.

Отец жадно прислушивается к лепету добрых памяток: он оптимистичен от природы и охотно верит в лучшее.

Он перестает вздыхать, выпрямляется и встает из-за стола.

Встают и Савка с Петькой и облегченно вздыхают: минуты общего молчания показались им часами, и они рады, что оно кончается…

А отец уже говорит бабке:

— Ладно, мать! Поговорим-ка со сватом Акимом: он сам двенадцать лет шахтером был, что он скажет?

На другой день Савка слетал на другой конец деревни за сватом. Сват, узнав, в чем дело, явился тотчас же.

— Добро! Добро! — закричал он, едва переступив порог. — Хватит на отцовской печке греться, пробивай дорогу!

Он был «закоренелый шахтер», как его иногда шутя называл Ермолаич. Деревню он недолюбливал и шахту покинул не добровольно, а из-за увечья: глыбой раздробило ему правую руку. Рука не заживала долго, уехал домой, а дома в ту пору отец помер: так он и застрял в деревне.

И теперь он радовался рождению нового шахтера. Началось совместное обдумывание будущей жизни, Аким поучал отца:

— Перво-наперво отпиши землякам в Макеевку: принимают ли на работу? Всяко бывает: хозяин — барин. Хочет — примет, а хочет — выгонит. А ты, Елена Борисовна, пока что одежду ему приспосабливай: кацавейку, штаны ватные; чтобы наготове были: не поедет — дома сносит. Да не забудь мешок ему дать: спину прикрывать.