Вызов на дуэль, стр. 5
С этого вечера мне стало грустно. Я по-прежнему поглядывал на его окно, но поглядывал незаметно, так, чтоб ни он и никто другой не догадался. Я по-прежнему яростно собирал марки и тратил на них все деньги, но уже не был больным.
Эпидемия, охватившая школу, слегка отпустила меня.
Москвич
Ленька стоял на кончике «дрыгалки» и раскачивался.
Длинное, рубленное из целой сосны весло, предназначенное для управления плотом, упруго приподымало и опускало его. Вот Ленька сделал резкий толчок, «дрыгалка» достигла верхней точки, и сомкнутые Ленькины ноги оторвались от нее. Метра на четыре взмыл он в воздух, раскинул руки и головой, как дробинка, врезался в воду.
— Сильно?! — ахнул Гаврик, сидевший на краю плота.
За Ленькой, быстро переставляя ноги, вышел Вовка, раскачался, и «дрыгалка», как катапульта, послала его в воздух. Летел он не так красиво, как Ленька, врезался в воду с другим звуком, и ноги его немного раскинулись.
— Ничего, — сказал Гаврик.
Потом по «дрыгалке» пошел я. Я шел и думал, как бы не шлепнуться животом. Ноги в полете надо было закидывать слегка назад, а это не всегда получалось.
Я похлопал себя по животу, раскачался и почувствовал — лечу. Но и в воздухе билась одна мысль: только б головой!
Я пошел вниз и стал заламывать вверх ноги. Шлепнулся и по звуку понял — неважно. Да и живот, слегка отбитый ударом об воду, побаливал.
Я плыл к плоту и думал: промолчал на этот раз Гаврик или сказал что-нибудь? Лучше б промолчал.
Когда я взобрался на плот, на «дрыгалке» уже раскачивался следующий…
— Москвича видал? — вдруг спросил у меня Ленька.
— Какого москвича?
— Да того, что вчера к Гореловым приехал. Белобрысенького.
— А он правда из Москвы?
— Ну да. Еще во двор не выходил. Давайте позовем его.
— Давайте, — согласился я, но никак не мог представить, как это можно самому пойти к незнакомцу и вытащить его во двор.
Для Леньки же это было пустяком.
Натянув на мокрые тела майки, кое-как выжав трусы, мы помчались по крутой тропинке вверх, на Успенскую гору — Успенку, как мы ее звали, где у старинного «губернаторского» сада стоял наш коммунальный дом.
Ленька все время распространялся о сальто-мортале — прыжке со сложным перекрутом через голову, а я думал о москвиче.
Есть же такие везучие люди — живут в Москве!
Хоть бы раз побывать там. Пройтись по Красной площади, увидеть в Мавзолее Ленина, постоять на старинной брусчатке, а потом сесть в метро и поехать к площади Маяковского: говорят, из всех подземных станций она самая лучшая — стальными радугами встают ее колонны…
После обеда мы собрались во дворе. Вдруг Вовка зашептал:
— Смотрите, вышел…
Мальчик в черных брюках навыпуск и белой безрукавке похаживал по тротуару. На голове его красовалась четырехугольная, расшитая золотом тюбетейка. Держался он неуверенно.
— Сейчас я приведу его! — Ленька побежал к москвичу.
Не знаю, о чем Ленька говорил с ним и как знакомился, только через несколько минут он привел к нам москвича.
— Знакомься, — сказал Ленька, — это мои товарищи. Будем дружить.
— Будем, — подтвердил москвич и сильно покраснел.
Он был худ, тонконос, белобрыс, и мне не очень верилось, что он хоть раз был на Красной площади, на той самой площади, по которой в революционные праздники проходят квадраты тяжелых танков, орудия и колонны бойцов Московской пролетарской дивизии в касках и при винтовках с ножевыми штыками…
Москвич сказал нам всем «здравствуйте», но подавать каждому руку не решился.
Из разговора я понял, что приехал он отдохнуть к бабушке.
«Точно в деревню», — подумал я, оглядывая со всех сторон москвича. По своей фигурке, щупленькой и юркой, он тоже не очень походил на настоящего москвича.
— А ты был на Красной площади? — спросил я вдруг.
— Был.
— Какая она?
Москвич пожал плечами:
— Как какая? Обыкновенная. Кирпичная стена. Спасская и Мавзолей. Часовые у входа.
— Да это я и сам знаю.
— Чего ж тогда спрашиваешь? Площадь как площадь.
— Красивая хоть?
— Красивая, — сказал москвич. — На ней только машин очень много. Как переходишь проезд Исторического музея, приходится долго ждать.
Я помолчал.
— А в Третьяковской галерее был?
— В Третьяковке-то? Кто ж в ней не был?!
— Ну как там?
— Странный ты какой-то… — Москвич подергал плечами. — Картины там. Очень много картин. За день не пересмотришь.
— Да что ты прицепился к нему! — налетел на меня Ленька. — Мы тоже хотим поговорить. — И стал расспрашивать про воздушные парады в Тушино и видел ли он Чкалова.
Мы присели на бревна, и я больше не задал москвичу ни одного вопроса. Из разговора я узнал, что зовут его Валей, но никто из нас не звал его по имени: за глаза — да и в глаза — мы стали звать его Москвичом.
— Ты сальто-мортале можешь крутить? — спросил Ленька.
— Я не циркач, — сказал Москвич.
— Пошли на Двину искупаемся.
— Хорошо, я только бабушку предупрежу, а то будет волноваться.
— А может, он и не москвич, ребята, а какой-нибудь самозванец? — сказал я, когда Москвич скрылся в дверях подъезда.
— Почему ты так думаешь? — спросил Вовка.
— Так, — сказал я, и это было все, что я мог сказать о нем.
Скоро открылось окно, Москвич высунулся из него и радостно крикнул нам:
— Иду! Бабушка разрешила!
И столько было в этом голосе радости и торжества, что я на миг усомнился: а может ли он плавать?
Плавать Москвич умел. Когда мы забрались на плот и разделись, я спросил у него:
— А с «дрыгалки» прыгнешь?
— С чего-чего?
И я сразу понял, что, наверное, только мальчишки Западной Двины знают это слово, а он живет на Москве-реке, и что, конечно, ни в одном словаре нет этого слова.
— Да вот с этой балки. — Я показал на «дрыгалку».
— Не пробовал, — признался Москвич, раздевшись.
Первым на «дрыгалку» опять полез Ленька. Он легонько пробежал по ней, потом повернулся лицом к нам на ее узкой плоскости. Я прямо-таки обмер.
— Ребята, кручу! — заорал Ленька, изо всех сил раскачивая «дрыгалку».
Она гнулась почти до воды. Он выжидал момент. Выждал — она с огромной силой подбросила его в небо, и Ленька, свернувшись калачиком, три раза перевернулся в воздухе и коленями и головой впился в воду.
Не успел Ленька вынырнуть, как Гаврик завопил:
— Сила! Сила!
Вовка удачно вошел в воду головой. Я не плюхнулся больше животом. Слишком усердно забрасывая ноги, я перевернулся и спиной грохнулся в реку и даже на глубине услышал смех.
Вылезая на плот, я не краснел: подумаешь, с чего краснеть?
Даже Гаврик, боявшийся раньше пройти по «дрыгалке», рискнул. Кое-как забрался и солдатиком отважно прыгнул в реку.
Все мы сделали свое дело и поглядывали на Москвича: его очередь! Но я-то не верил, что он покажет класс прыжка: была середина лета, а он даже не загорел и был белый, как блин, когда тесто выливают на сковородку…
Мы спрыгнули еще по разу, а он все сидел на плоту, тихий и худенький, с кривоватой линией позвонков на спине.
— А в Москве солнце бывает? — спросил я вдруг.
— А почему ж его там не должно быть?
Ленька насупился и показал мне увесистый кулак. Но меня уже что-то подхватило.
— А в Москве детей кормят?
— Голодом морят, — сердито отрезал Москвич.
Кусок коры, запущенный Ленькой, больно ударил меня в плечо.
Ах, Ленька, Ленька, мой лучший друг, как не понимал он меня на этот раз! Все бы, наверное, было не так, если б не думал я так часто о Москве и не мечтал побывать в ней хоть один денек…
Москвич умел плавать. Он старательно слез с плота, показал нам белизну своего тела, проплыл метров десять, демонстрируя умение держаться на воде, и снова осторожно, чтоб не поцарапаться о бревна, вылез.