Вызов на дуэль, стр. 30

— Ничего, — сказал я.

— А очень болит?

— Чуть-чуть, — сказал я и, конечно, соврал.

Тут же появились другие ребята, и минуты через три взяли меня в кольцо и засыпали вопросами. От них я узнал, что взрыв слышал весь наш дом и двор.

Мама ушла варить обед, а я стоял в кольце мальчишек и не мог отбиться от вопросов.

— Ну пока, — сказал я, устав от внимания к своей персоне, и ушел домой.

В классе, где я появился на следующий день, мне уже претило от этих взглядов, вздохов, расспросов. Одни смотрели с жалостью, другие — с чем-то вроде гордости. Мне осточертели и те и другие. Лучше б не раскрывали передо мной двери, не придерживали портфель, когда я лез за учебником, не вызывались объяснять пропущенные мной уроки…

И я все чаще говорил:

— Спасибо. Не нужно. Сам.

Недели две учителя не вызывали меня, а если и вызывали, то не к доске, не для ответа, за который ставится в журнале отметка, а просто так, с места, чтоб я не скучал и чувствовал себя наравне со всеми.

Помню, дней через десять после возвращения из клиники был диктант.

Я тоже попробовал писать его. Писал левой.

Что может быть хуже для человека, когда его нужно опекать и жалеть! Я решил во что бы то ни стало писать диктант. Дня за три до него все время тренировался дома: заново учился писать. Пальцы левой руки слушались плохо, деревянно держали перо и совсем не умели выводить буквы.

Двигалась вся рука от кисти до локтя, круглые и полукруглые буквы не получались. Выходили сплошные углы. Этими письменами покрывал я десятки страниц. «О» походило на ромб, «Л» — на полуромб, «X» — на две перекрещенные палочки.

Ах, как хотелось поскорее научиться писать!

Заметив, как я потею и пыхчу над тетрадью во время диктанта, учительница сказала, что освобождает меня от писания, освобождает до тех пор, пока я освоюсь. Я же мечтал не отставать от других. Диктовала учительница медленно, но я едва успевал выводить свои угловатые каракули. Все внимание уходило на то, чтоб успеть изобразить буквы, связать их в слова, а слова — во фразы.

Некогда было вспоминать и применять правила грамматики к наиболее каверзным словам, и я получил за диктант «посредственно». Но это была для меня высочайшая отметка.

Потом рука зажила, из оставшихся култышек выдернули нитки, и на култышках навсегда остались следы от них. Я стал почти нормальным человеком и не ощущал неполноценности. Но несколько лет еще стыдно мне было изувеченной руки, и я бинтовал ее. Держал лыжную палку, хватался за турник, бросал камни, даже дрался. Но… но бинтовал. Перед купанием сматывал бинт, искупавшись — заматывал.

А писал не плохо — даже лучше, чем правой.

Меж двух кирпичей

Обычно я играл в защите: это было привычное дело — охранять вратаря, а в нападении был слабоват. Бегал хорошо, был вынослив, но плохо обводил и оставался без мяча: не успевал принимать пасовки, сам неточно подавал мяч. Нападающий должен играть стремительно, быстро думать, на ходу хитрить, обманными движениями обводить противника и быть уверенным в себе…

А я… Я мечтал быть вратарем.

Не центром нападения и даже не капитаном. Я хотел стоять в воротах и брать любые мячи. Храбро снимать их с ножки у самых ворот, ловко подпрыгивая, брать навесные, падать и накрывать своим телом «мертвые», пущенные в угол, рядом со штангой…

Выше всех вратарь. С плохим капитаном еще можно кое-как играть, но с плохим вратарем — нельзя.

У Леньки был футбольный мяч, и, когда ребят во дворе на две команды не хватало, мы тренировались. Я становился в ворота — две штанги заменяли кирпичи или свернутые курточки, а верхняя перекладина угадывалась в воздухе — и принимал мячи. Трудные брал редко, средние — почаще, легкие — запросто. Но когда грохался на землю и мазал, я вставал, стряхивал со штанов пыль и с горечью сознавал: никогда не выбиться мне из защиты! Так и умру защитником.

Потом в ворота становился Ленька, а били мы. Он прекрасно играл центром нападения и был капитаном, но в воротах стоял даже хуже меня. Да и не любил становиться: понимал, в чем его сила.

Обо мне он говорил так:

— Сможешь стоять — тренируйся.

В то, что говорил он это всерьез, я поверил через неделю, когда нашу команду вызвала улица Володарского. Наш вратарь, Мишка Тарасов, уехал к бабушке в деревню, и Ленька ткнул в меня пальцем:

— Будешь стоять ты.

Я стал отказываться: то в обычной игре не ставили, а то в такой ответственной. Конечно, я пропущу уйму мячей и завалю игру.

— А мы на что? — сказал Ленька. — Стой.

И я встал.

Хорошенько надули мяч: трубка камеры переходила из губ в губы. Последнюю порцию воздуха добавил Ленька — лицо его покраснело от напряжения и на висках вздулись голубоватые жилки. Он согнул трубку, перевязал, втиснул под покрышку, зашнуровал, и мяч каменной крепости легко и радостно со звоном взлетел в воздух.

Я встал в ворота меж двух кирпичей. Ко мне подошел Ленька.

— Ну как ты стоишь? — спросил он.

— Как?.. Не так разве?

— Плохо стоишь, точно уже проиграл. А ты стой наоборот. Уверенно стой.

— Ладно, — сказал я.

Мяч взвился в воздух. Наши нажали, прорвали оборону. Мяч, отскочив от Ленькиной ноги, ринулся в ворота и, как резиновая пробка из детского пистолета, влип в живот вратаря, в его руки. Ого, вратарь у них ничего!

Далеко отбитый мяч наткнулся на голову их капитана и бросился к моим воротам. Я выбежал вперед, подпрыгнул, на лету поймал мяч и бросил левому нападающему, Вовке. Мяч я поймал хорошо, и настроение сразу поднялось. Я немного вышел из ворот, больше не спускал с мяча глаз. Он носился по полю, отскакивая от ног, голов и коленей, весело прыгал по земле, катился, свечой взмывал в небо. И когда приближался к нашим воротам, я становился на изготовку, перебегал из края в край ворот, готовый к любым неожиданностям.

И все-таки проворонил! Ослабил на миг внимание, услышал в центре поля удар и не успел вскинуться, как противники завопили:

— Ур-р-ра! Гол! Один — ноль!

Малыши, обступившие площадку, принесли мне мяч, и я, красный и посрамленный, выбил его в поле. И скрипнул от обиды и горя зубами. С этой минуты я решил стоять насмерть. Хуже всего было то, что наши не ругали меня. Разуверились? Боялись обидеть? Лучше б изругали. Пока я разбирался в своих чувствах и давал клятвы не пропустить больше ни одного мяча, наши «воткнули» им две штуки, и счет стал 2:1 в нашу пользу.

Противники напирали изо всех сил, и теперь мне некогда было предаваться чувствам и давать клятвы. То и дело приходилось отбивать мяч, хватать и выбрасывать. Я метался меж двух кирпичей, и пространство в десять шагов стало для меня главным. Всю свою жизнь втиснул я сейчас в этот промежуток меж двух кирпичей.

Второй мяч я пропустил честно. Это был «мертвый» мяч. Я стремительно упал на него, упал на твердую, убитую тысячами ног землю и ощутил — мяч коснулся груди и ушел к забору. Секунду пролежал я, не сознавая, что случилось. Потом хотел вскочить и почувствовал боль в коленках. Они так болели, точно с них сбили чашечки.

Кое-как я встал и поймал брошенный малышом мяч.

— Хорошо, — сказал Ленька, оказавшийся вдруг рядом, — классически падал!

Я пустил ему мяч, и Ленька повел его к вражьим воротам. Я был уверен, что с коленок содрана кожа: сквозь ранки медленно сочилась кровь. Мяч опять приближался к нашим воротам. Прыгать и метаться я не мог. Я стоял, расставив ноги и держа наготове руки.

Удар! В косом прыжке я поймал мяч. Ноги, выпрямленные в коленках, хрустнули. На миг я закрыл глаза. Выбросив мяч, заходил, прихрамывая, меж двух кирпичей. Думал я об одном: как бы продержаться до конца.

Скоро мы забили еще мяч, и счет стал 2:3 в нашу пользу. Теперь все зависело от меня: не пропущу — и наша взяла. Но попробуй не пропусти! Ох эти чертовы коленки!.. Как это мы не заметили, размечая ворота, что возле одной «штанги» из-под песка буграми выпирает щебенка: об нее-то я и стукнулся.