Сексус, стр. 26

Топор падает. Последние мысли. Свадебное путешествие. Со всеми остановками: Мемфис, Чаттануга, Нэшвилл, Чикамагуа… Мимо белоснежных хлопковых полей… аллигаторов, зевающих в речном иле… Последний персик гниет в траве… Луна полная. Придорожные канавы глубоки. А земля черная, черная, черная…

5

Следующее утро – штиль после шторма. Все как всегда: завтрак, мелочь на дорогу, бег в метро, обещание сводить Мод вечером в кино. Прошлая ночь для нее была дурным сном, который лучше всего забыть в сегодняшних заботах; для меня же – шагом к освобождению. Ни малейшего упоминания о ней не последовало, но прошлая ночь все время была с нами. Не знаю, что думала Мод, мои же мысли были ясны и определенны. Всякий раз, откликаясь на ее предложение, слушая ее вопрос, я говорил про себя: «И это все, что тебе от меня нужно? Отлично, ни в чем тебе не будет отказа, только не надейся, что я проживу с тобой остаток своей жизни».

Теперь она стала более терпимо относиться к своим плотским порывам. Я часто спрашивал себя, какие же слова находит она для оправдания этих брачных, добрачных или послебрачных выходок? Она, несомненно, вкладывала в них всю душу. Теперь она управлялась куда лучше, чем в первые дни, когда, подложив под задницу подушку, молча созерцала потолок. Теперь, я полагаю, она предавалась этому с какой-то отчаянной радостью. Пилиться так пилиться, и к черту отстающих!

Прошла неделя, а я так и не видел Мару. Мод захотелось пойти со мной в театр, в тот самый театр напротив танцевального зала, где я слушал «Розы Пикардии». Я просидел весь спектакль, думая о том, что Мара совсем рядом и так далеко. Я настолько погрузился в размышления о ней, что, выходя из театра, почти машинально спросил, кивнув на двери танцзала: «А ты не хочешь зайти сюда и познакомиться с ней?» Это был ужасный поступок, я пожалел о нем в ту же секунду. Мод взглянула на меня так жалобно, словно я ударил ее кулаком что есть силы. Я спохватился, тут же взял ее под руку и потащил в другую сторону, неуклюже прося прощения:

– Я просто так ляпнул, никак не хотел тебя обидеть, подумал сдуру, что тебе будет любопытно.

Она молчала, и я прекратил попытки загладить свой проступок. В метро она вложила свою руку в мою, как бы говоря: «Я все понимаю, ты просто бестактен и, как всегда, ни о чем не думаешь». По дороге домой мы заглянули в кафе-мороженое, и там, над обожаемым ею до безумия французским мороженым, она расслабилась достаточно, чтобы паузы между ложечками лакомства заполнять разговорами о разных домашних разностях – признак того, что неприятный инцидент отодвинут в сторону. Французское мороженое – роскошь в ее представлении, и свежая рана – такое сочетание пробудило в ней страсть. Вместо того чтобы, как обычно, подняться в спальню и раздеться там, она пошла в ванную, примыкавшую к кухне, и, оставив открытой дверь, принялась одну за другой сбрасывать одежки. Делала она это не спеша, вдумчиво, я бы сказал, а в финале приступила к расчесыванию волос и тут позвала меня показать странный синяк на своем бедре. И так она стояла передо мной, и были на ней только туфли да чулки. Я внимательно исследовал эту отметину, убедившись между тем, что в Мод проснулось желание. Я легко прикасался к ней то тут то там – нет ли где-нибудь других, не замеченных ею знаков нежности. И осыпал ее, один за другим, дотошными вопросами. Я задавал их таким вкрадчивым, ласковым тоном, касался таких подробностей, что эти вопросы и этот тон окончательно воспламенили ее, подготовили к отчаянной схватке, причем она как будто и не сознавала, к чему же именно она приготовилась.

Если бы так же спокойно, холодно, профессионально, голосом врача я сказал бы: «Полагаю, вам следовало бы прилечь на стол в кухне, я смогу вас тщательно осмотреть», – она бы без дальнейших уговоров подчинилась, раздвинула бы пошире ноги, чтобы моим пальцам было легче работать; она бы вспомнила тотчас о своем неудачном падении несколько лет назад: может быть, поэтому у нее внутри образовалась какая-то припухлость, она ее, во всяком случае, чувствует, и это ее тревожит. Может быть, если бы я смог осторожненько ввести туда палец, удалось бы все прояснить, и т. д. и т. п. Вот что бы она сказала мне.

И, понятное дело, она ничуть не встревожилась, когда я и в самом деле попросил ее лечь на стол, а сам начал раздеваться: мол, мне жарко от раскалившегося докрасна калорифера, и т. д. и т. п.

Итак, я сбросил с себя все, кроме носков и ботинок, эрекция у меня была – впору тарелки разбивать, шагнул вперед и приступил к процедуре. Точнее сказать, я поочередно прошелся по всем припухлостям, прыщикам, шрамам, родинкам и прочая, чтобы потом, когда она любезно позволит мне завершить этот осмотр, отправиться в постель: было уже очень поздно и мне не хотелось слишком ее утомлять.

Но, как ни странно, она совсем не чувствовала усталости. Это она и продемонстрировала, когда, снявшись со стола, приступила к своим исследованиям. Ее руки дотянулись сначала до моего петушка и яиц, а потом сжали самый корень так крепко и в то же время так нежно, что я чуть не брызнул ей прямо в глаза. Затем она заинтересовалась, намного ли я выше ее ростом, и мы постояли сначала спинами друг к другу, а потом повернулись лицом; даже когда он оказался у нее между ног, в голове ее все еще вертелись футы и дюймы, и она попросила меня подождать, пока снимет туфли: каблуки, мол, у нее слишком высокие, и т. д. и т. п. Пришлось посадить Мод в кресло, снять с нее туфли, стянуть чулки, и пока я медленно и почтительно обслуживал ее таким образом, она медленно и почтительно гладила мой член, хотя дотянуться до него в той позиции было трудновато, и я великодушно помог ей: придвинул ее и задрал ноги под прямым углом к потолку; затем без дальнейших церемоний воткнул ей под самую рукоять, подхватил ее под задницу, перенес в соседнюю комнату, свалил на кровать и с шумом и яростью взялся за дело. И она, действуя с тем же рвением, упрашивала меня продержаться подольше, не выходить, не вынимать, чуть ли не навсегда там остаться. И все это самым искренним, неумелым, непрофессиональным языком. И потом, словно ее вдруг осенило, она выскользнула из-под меня и встала на колени, низко опустив голову и раскачивая зад из стороны в сторону. Она заговорила хриплым, прерывающимся голосом, и теперь это был совсем другой английский, удививший меня, совершенно непривычный для нее: «Отдери меня, отдери как следует… Ну пожалуйста… Мне это в охотку».

Конечно, при случае она могла щегольнуть подобными словами, грубыми, плебейскими, но все-таки, будь она в нормальном состоянии, такие слова могли вызвать в ней только отвращение, она вознегодовала бы, услышав их от кого-нибудь. Другое дело теперь, после маленьких забав, после пальпирования вагины, после поднятия тяжестей, контрольных предстартовых измерений роста, осмотра синяков, шишек, шрамов, прыщей и прочей всячины, после нежных мимолетных пробегов по члену и мошонке, после нежнейшего французского мороженого, после глупейшего faux pas 32 по выходе из театра, не говоря уж обо всем, что пробудило ее творческое воображение с той ночи, когда ей пришлось услышать мое ужасное признание. Теперь слова «мне это в охотку» самым точным и верным образом показывали температуру внутри доменной печи, в какую превратилась ее раскалившаяся щель. Это был сигнал взять ее в оборот без всякой пощады. Это означало что-то вроде следующего: не имеет значения, какая я была вчера или сегодня утром, не имеет значения, что я думаю о тебе, кем ты станешь для меня завтра или послезавтра, – сейчас я хочу этого, и сейчас я согласна на все: пусть он станет еще больше, еще толще и длиннее, еще сочнее. Я хочу, чтоб ты оторвал его, пусть он останется во мне. Мне плевать, сколько женщин ты драл, я хочу, чтобы ты драл меня, драл спереди и сзади, драл, драл и драл. Мне это в охотку, слышишь ты? Мне это так в охотку, что я могу откусить его. Двигай им сильней, еще сильней, еще сильней. Мне это в охотку, говорю тебе…