Люди, которые всегда со мной, стр. 33

– Я хотела забрать его. – У Марины запрыгали уголки губ, еще немного – и расплачется.

Вера испугалась, что Марина сорвется в крик, устроит истерику. На шум выбегут дети… Этого нельзя было допускать.

– Вас не было так долго, – она заговорила медленно, аккуратно подбирая слова, – дайте ему обвыкнуться с мыслью, что вы вернулись. Ему ведь всего восемь, он еще ребенок. Пусть он сегодня останется у нас, успокоится. А завтра я его приведу к вам. Обещаю.

Марина колебалась с минуту.

– Хорошо. Спасибо.

Она повернулась, пошла по дороге, неловко ступая высокими каблуками босоножек.

– Ты почему с ней так грубо? – обернулась к мужу Вера.

– Я что, хороводы вокруг нее должен водить?

– Она – женщина, ты – мужчина. Должна же между вами быть хотя какая-то субординация.

– Вера, мы с ней выросли вместе. В одном классе учились, за одной партой сидели. Я был шафером на их с Аветисом свадьбе. Она бросила его, уехала с каким-то военным. Аво по гарнизонам мотался, а его мать с ребенком сидела. Когда он погиб, она все не верила, все думала, что в гробу не ее сын, а какой-то другой офицер лежит. Я сам вскрывал этот чертов гроб, чтобы удостовериться, что там – Аво. Вера! Какая! К черту! Может быть! Между нами! Субординация!

– Извини. – Вера зарылась лицом в грудь мужа, вдохнула знакомый запах лекарств – Петрос после работы всегда пах больницей. – Извини. Пойдем ужинать. Потом, когда дети уснут, поговорим. Все уже в курсе – и нани Тамар, и твои мама с папой. Пойдем.

Высоко над головой, царапая острыми крыльями подол неба, летели деревенские ласточки. «Заговор нани помог, – подумала про себя Вера, – раз ласточки летят высоко, значит, дождя не будет». Подумала – и улыбнулась своим мыслям. Надо же, она уже научилась предугадывать погоду по приметам.

После ужина пришла бабушка Лусинэ. Взрослые уложили детей, а сами расположились на старой лавочке под тутой. Оваким с Петросом курили, женщины тихо переговаривались. Настроение было безрадостное, все понимали, что настало время перемен. Бабушка Лусинэ приговоренно плакала, утирала краем фартука слезы. Тамар гладила подругу по плечу, утешала как могла. Солнце давно уже ушло за плечо Хали-кара, в воздухе разливалась долгожданная прохлада. Тень от дома, поначалу неуверенная и бестелесная, постепенно набралась силы и стремительно расползлась по чисто выметенному двору. Затопив все и вся, она тихо плескалась в ожидании ночи – заколдовывала ветер.

Витьке постелили в комнате Девочки. Притащили сверху раскладное кресло, поставили его так, чтобы дети могли спокойно шушукаться. Они заснули мгновенно, сморенные долгим, неспокойным днем. Это была первая ночь, когда Девочка уснула без игрушек и книжек – с Витькой ей было не страшно. Он был неотделимой частью ее семьи, ее мира, ее дома. Ее городка.

В первое воскресенье июля Марина его увезла.

Я лежу на старой скрипучей тахте и наблюдаю небо. Мама распахнула окна, впустила в дом ветер, и он теперь вытворяет что хочет: надувает шторы в воздушные паруса, громко хлопает ставнями, шелестит страницами красочного журнала. Дома пахнет ореховым вареньем, летним садом и совсем немного – речкой. Мы живем почти на краю Хали-кара, отсюда речку не видать, но, если открыть окна, можно ее услышать, а иногда даже почувствовать – запах талого снега, нагретых на солнце валунов и мокрого мха долетает до нас и недолго витает по дому.

Я лежу на старой скрипучей тахте и наблюдаю небо. Оно высокое, ослепительно-летнее, в молочной дымке облаков. Облака стремительно меняют очертания, словно играют в угадайку на скорость – только успел сообразить, что тебе показывают кораблик, как он распадается на две части и превращается в бабочку-капустницу.

Нани говорит, что по углам горизонта стоят восемь огромных узкогорлых кувшинов – медные, тяжелые, с нежным узором чеканной вязи. Каждый такой кувшин набит до краев ветром и крепко закупорен. Бог просыпается утром, открывает один кувшин и ставит его на бок. Ветер вырывается на свободу и целый день гуляет по земле – играет с облаками, шумит в кронах деревьев, нагоняет и разгоняет грозу, а вечером возвращается обратно. Бог журит его, если он плохо себя вел, загоняет в кувшин, закупоривает и ставит как надо, горлышком вверх.

– Поэтому никогда не знаешь, откуда завтра ветер подует, – вздыхает нани.

– Тамар, ты снова за свое? – хмурится дедушка.

– А что нани не так сказала? – спрашиваю я.

– Это просто легенды, никаких кувшинов за горизонтом нет!

– О восьми ветрах мне прабабка Тейминэ рассказывала! А ей рассказывала ее прабабка Нунуфар! Восемь поколений разве могут врать? – вскидывает голову нани. Косынка съезжает со лба, открывает седые волосы. Нани неспешно убирает выбившиеся пряди, снова берется за спицы. Она вяжет полосатый носок. «Квик-квик-квик», – стукаются друг о друга острые кончики спиц, «шур-шур-шур», – отматывается с клубочков шерстяная пряжа. Клубочков три – оранжевый, фиолетовый, зеленый. Носки получатся веселые – в полоску, и немного кусачие – когда стягиваешь их с ноги, ступня чешется, как от комариных укусов.

– Я не говорю, что ты врешь. Это сказки, легенды. Никаких кувшинов за горизонтом нет, – гнет свою линию дед.

– А если есть?

– Тогда почему мы их не видим?

– Наверное, много чести их видеть, вот и не видим, – отзывается нани.

Дед с шумом захлопывает книгу. Барабанит пальцами по колену. Хочет возразить, но косится на меня и передумывает. Снова раскрывает книгу.

Нани повязывает платок причудливым тяжелым узлом на затылке. Я люблю заплетать его бахрому в косички – она длинная, почти невесомая, шелковая на ощупь. Это очень старый платок, таких сейчас не делают и никогда уже не будут делать.

– И что, никому не увидеть этих кувшинов? – расстраиваюсь я.

– Если тебе удастся пройти под радугой, ты их увидишь, – отвлекается от вязания нани.

– То есть как?

– А вот так. Только тебе придется заплатить за это высокую цену. Человек не может безнаказанно пробегать под радугой. Поэтому те девочки, которым это удается, превращаются в мальчиков, а мальчики – в девочек.

– Тамар! – снова подает голос дед.

– Читай своего Ленина и не мешай нам, – возражает деду нани. – В Бога не веришь? Не веришь. Вот и не возмущайся.

Я лежу на старой скрипучей тахте и наблюдаю небо. Бог сегодня откупорил тот кувшин, что стоит на востоке. Поэтому кружевная вереница облаков уходит за солнцем на запад, туда, куда гонит их восточный ветер. Сегодня был тихий день, ни грозы, ни ливня, Бог не станет его ругать.

Утром, зацепившись крылом за плечо этого ветра, улетел в далекие края Витька. Нам уже никогда не поиграть в прятки, и к уста Саро в гости не сходить, и на речке тишину не послушать…

Я вспоминаю дельфина, который привиделся Витьке под водой. Он, наверное, приплыл предупредить нас, что скоро его заберут, а мы не поняли… Какие мы глупые – я, Витька и даже нани…

Я поворачиваюсь на бок, осторожно, чтобы не видели взрослые, смахиваю слезу. За первой слезой бежит вторая, потом третья. Зарываюсь лицом в тугой диванный валик, сдерживаю дыхание, чтоб не расплакаться в голос.

За окном, цепляя высокие кроны кипарисов, течет великая небесная река, перекатывая на гребнях своих ласковых волн тюлевые лоскуты облаков.

Девочка

Наш городок делится на две части – старую, где живем мы, и новую. В новой строят высотные дома – трехэтажные и пятиэтажные, из розового гладенького туфа. Если провести по стене нового дома рукой, ладонь ни за что не зацепится. Такое впечатление, что туф, словно масло, разрезали горячим ножом.

Я люблю старые дома. У них шершавые стены, потому что речной камень, из которого их возводили, в крупных, неровных сколах. Проводишь ладошкой по боку такого дома – и он цепляет тебя за пальцы, словно хочет удержать рядом.

Старые и новые дома пахнут совсем по-разному. Наш дом – старый, и пахнет он садом, свежевыпеченным хлебом, дровяной печкой, домашней ветчиной, соленьями из погреба и амбарными замком, на который нани запирает хлев Сето. А новые дома пахнут стеклом, бетонными лестницами, газовыми колонками, шумными дворами, высоченными фонарями. Мне нравится новый Берд – он почти такой, какими показывают города в телевизоре. Но жить я там, наверное, не смогла бы. Может быть, потому, что все мои родные живут в старой части городка, а еще потому, что я не могу представить, как это такое возможно – поселиться на пятом, например, этаже. Просыпаешься – а за окном – ничего. Ни яблоневых деревьев, ни цветочных кустов, ни серых, утопающих в осеннем разноцветье шиферных крыш.