Люди, которые всегда со мной, стр. 18

– Вот как раз затем я тебя и позвала. Будешь движение регулировать. Мне нужно небольшую яму выкопать и кусок мяса зарыть. Надо, чтобы ты машины от меня отгонял.

Карапет заполыхал щеками.

– То есть как это?

Вместо ответа Тамар шагнула на проезжую часть. Старый «запорожец», взвизгнув тормозами, вильнул боком и объехал ее стороной.

– Мать, ты смотришь куда идешь? – высунулся в окно усатый водитель.

Тамар даже оборачиваться на него не стала.

– Стой где стоишь, не приближайся ко мне, – велела она Девочке и принялась копать.

Карапет махнул рукой, сдвинул фуражку на затылок и, отчаянно жестикулируя и пронзительно свистя, принялся регулировать движение. Водители притормаживали и аккуратно объезжали место, где ковырялась лопатой Тамар.

Земля на проезжей части была плотно утрамбована колесами машин, поэтому копать было сложно. Но Тамар не сдавалась.

– Или я тебя, или ты меня, – приговаривала она, громко хекала и, наваливаясь худеньким плечом на черенок лопаты, ковыряла землю. Через какое-то время дело пошло легче – под твердым заезженным настом обнаружился податливый мягкий слой почвы. Девочка с замиранием сердца наблюдала, как прабабушка роет яму, и вздрагивала каждый раз, когда на перекрестке появлялась новая машина.

– Вы только хорошо защищайте нани, ладно? – не выдержав, обратилась она к постовому.

– Делаем что можем, – напустил тот туману и крикнул, срываясь на фальцет: – Люди, расходитесь, чего вы тут не видели?

На тротуаре собралась небольшая толпа, человек десять прохожих. Прислушиваться к словам милиционера они не стали. Все с интересом наблюдали за Тамар.

– Заговоренное мясо закапывает? – наклонилась к Девочке какая-то высокая полная женщина.

– Да. Страх мне снимает.

Тамар на зевак не обращала внимания. Она выкопала яму, положила туда мясо и закидала его землей. Прошлась несколько раз туда и обратно, выравнивая землю туфлями.

– Ну вот, – вздохнула удовлетворенно, – остальное доделают проезжающие машины. Скоро и следа не останется от того места, где мы зарыли мясо.

Она прислонила к плечу лопату, сдернула с головы косынку и утерла пот с лица.

– Идите на тротуар, бабушка Тамар, – взмолился Карапет.

– Иду уже, сынок, – покладисто отозвалась Тамар, – спасибо тебе, выручил.

Прохожие пошли каждый по своим делам. Осталась только высокая женщина. Она забрала у Тамар лопату, подала руку, помогая взобраться на высокий борт тротуара.

– Кто заговаривал страх? – спросила она шепотом.

– Забел.

– А меня пять лет назад Аничка заговаривала.

– От чего?

– От бесплодия.

Тамар накинула на плечи платок, забрала у женщины лопату. Пожевала губами.

– Не помогло?

– Нет.

– Ты, главное, верь и надейся. У Бога много дверей. Если Он закрывает одну, то обязательно открывает другую.

Женщина запереливалась глазами, наклонилась к Тамар, что-то зашептала невнятной скороговоркой. Девочка робела подойти ближе, но навострила ушки. Правда, ничего, кроме туманных «у вас… у вас…», разобрать не смогла. Тамар покосилась на правнучку, прервала словопоток женщины:

– У каждого свой путь. И свой крест. Главное – не отчаиваться.

– Хорошо, – мелко закивала та, повернулась и пошла, прижимая к груди сумку. Слишком высокая, слишком крупная, она ступала медленно и тяжело, словно несла на плечах непомерную ношу. Тамар проводила ее долгим взглядом, вздохнула, покачала головой. Потом вспомнила о Карапете, резко обернулась.

– Карапет!

Обрадованный тем, что его оставили в покое, постовой давно уже перебежал улицу и снова переминался с ноги на ногу под тенью клена. От окрика Тамар он заметно занервничал, снова покраснел.

– Карапет, – не обращая внимания на его смущение, продолжила перекрикивать тарахтящее сельское движение Тамар, – передай своей матери, пусть делает компрессы! Из разбавленного яблочного уксуса! Обязательно хлопковой тканью – другая не пойдет. Только пусть прикладывает компрессы к пяткам, а не к голове! Запомнишь?

Карапет энергично закивал.

– Пошли, – обратилась Тамар к правнучке, – лопату вместе понесем, теперь уже можно мне помогать.

– Нани, а что тебе та женщина сказала? – Девочка повисла на черенке лопаты, пошла медленным шагом, приноравливаясь к скорости прабабушки.

– Детей у нее нет, а она очень хочет. Я и сказала ей, чтобы верила и надеялась.

– А почему у нее нет детей?

– Небось теплого белья не носила, вот и застудила себе живот. В холод обязательно надо носить теплое белье. Понятно?

– Понятно. Ты себе небось ничего не застудила, поэтому у тебя много детей, целых пять!

Тамар улыбнулась, пригладила спутанные волосы правнучки:

– Ты ж моя умница. И красавица!

– А я на тебя похожа?

– Нет, ты на Петроса похожа. Чего приуныла, у тебя очень красивый отец.

– Знаю. Просто я хотела на тебя быть похожей. У тебя вон какие косы длинные.

– Косы можно отрастить. И потом я тебе скажу по большому секрету, только ты никому не говори. Я бы тоже очень хотела, чтобы ты была похожа на меня. Просто Бог решил, что тебе лучше быть похожей на отца.

– Почему?

– А я знаю? С Богом не спорят. Раз решил, значит, так и надо.

Они пошли вверх по длинной, вымощенной камнем улице. Улицу эту собственноручно вымостил покойный муж Тамар – Амаяк. У него когда-то был небольшой участок у реки, такой каменистый, что этого камня хватило на постройку двух домов. А потом еще на целую улицу осталось. Амаяк колол камни тяжелым молотом, отсекая лишнее, перевозил на телеге в городок и сначала один, а потом с помощью соседей приводил в порядок дорогу к холму. Это была единственная вымощенная булыжником улица Берда. Она тянулась вверх, к макушке Хали-кара, и обрывалась на подступах к большому ельнику. Амаяк очень любил этот ельник, проводил там много времени – ухаживал за деревьями, подкармливал белок и ежей, следил за чистотой. Его не стало ровно в тот год, когда умерла старшая сестра Девочки, – Амаяк оплакивал правнучку так, как не оплакивал никого и никогда – ни родителей, ни свою преданную и любимую Антарам, ни замученного до смерти двадцатилетнего брата, – в сравнении с такими потерями смерть больного восьмимесячного младенца казалась счастливым исходом, но Амаяк не умел или не хотел с этим смириться, он ушел следом за правнучкой, через неделю – колол дрова, замахнулся топором и упал, сраженный невыносимой болью в сердце. Каждый год, когда ели обвешивались крупными нежно-салатовыми шишками, Тамар собиралась на вершину Хали-кара, гуляла по ельнику, разговаривала с деревьями, обрывала несколько шишек, приносила домой, оставляла одну себе, другие отдавала Вере, Вера расставляла их по дому – на полках, на подоконниках, они лежали там долго, до следующего лета, – живые, пахнущие смолой и еловым духом, большие, с мужской кулак, с сердце прадеда шишки, привет из безмолвного мира навсегда покинутых надежд.

Амаяк

Когда они добрались до подножия ущелья, Сето встретил Тамар с таким потерянным видом, что у нее язык не повернулся отругать его. Осел понуро всхлипывал, мелко вздрагивал ушами и куцым побитым молью хвостом. Витька гладил его по шее, успокаивал.

– Вот старый дурень! – покачала головой Тамар. – А если бы с ребенком случилась беда? Что бы я ее родителям сказала?

– Но ведь обошлось! – заступилась за Сето Девочка.

– Обошлось? Тогда, может, еще раз прокатишься?

– Еще чего!

– То-то!

Тамар погладила осла по холке:

– И-иих, барабанная ты шкура! Пошли!

Когда Тамар выходила замуж за Амаяка, все ее скромное имущество: два платья, две косынки, кривобокий медный чан и несколько стеклянных стаканов с подстаканниками – уместилось в небольшой хурджин [14]. А к хурджину, придавая бесспорной весомости приданому Тамар, прилагался тогда еще молодой Сето. Амаяк так и забрал ее из дома – на осле: перекинул через плечо хурджин, усадил молодую жену в седло, взял осла под уздцы и привел к себе. На долгие годы Сето стал незаменимым помощником по хозяйству – Амаяк возил на нем с участка воду, песок и камни, ездил в Казах и Иджеван – по бесконечным делам, часто уступал осла родственникам и соседям в посевной сезон. Сето безропотно тащил на себе тяжелый плуг, вскапывая влажную после сошедшего снега, скупую на урожай высокогорную землю. Он был покладистым и спокойным ослом и лишь к старости стал капризничать. Иногда мог заупрямиться и не выходить из хлева или даже лягнуть, если его доставали. Но потом всегда одумывался и долго кряхтел – каялся.