Птицы меня не обгонят, стр. 22

Против этого мама возразить не может. Я сгибаю левую ногу и закрываю ею за собой дверь, потому что ящик тяжелый и нести его можно только обеими руками, потом медленно спускаюсь по лестнице в подвал.

В полной темноте ощупью нахожу гвоздик, на котором висит ключ. Отпираю двери и с первого взгляда обнаруживаю, что от штабеля, который я две недели назад сложил вдоль стены, на земле осталось всего несколько пыльных поленьев. Мне не остается ничего иного, как наколоть дрова самому.

Эта работа как раз по мне. Выберу хороший кругляш, поставлю на попа, поплюю в ладони и взмахну топором. Иногда мне удается развалить кругляш одним ударом. Только для этого он должен быть без единого сучка!

Подвал гудит от моих ударов, будто гигантский тамтам. Запахло смолой и угольной пылью, а я каждым взмахом топора отгоняю неприятные мысли, которые целый день бродят в моей голове, пока, наконец, не сосредоточиваюсь и не начинаю выбирать из кучи самые круглые полешки, чтобы поскорее наколоть дров.

Примерно через полчаса я услыхал за собой легкий шум. Я оглянулся. В темном проеме дверей стояла Итка.

Топор легко прошелся по желтому кругляшу, но не вошел в дерево, оставив лишь неглубокий коричневый след. Я прекратил работу.

— Ты что здесь делаешь? — изумился я.

Итка вошла.

— Так… — улыбнулась она.

Я ничего не понял, воткнул топор в полку, на которой мы держим банки с огурцами и две плетенки со старыми яблоками, и, согнувшись к наколотым дровам, стал наполнять свой ящик.

— Как ты меня нашла?..

Она мотнула головой:

— Твоя мама сказала…

Я с трудом верил, что она отважилась прийти к нам. Ящик был полон, и я стал укладывать полешки в штабель у стены.

— Давай помогу… — предложила Итка и нагнулась.

Я остановил ее:

— Ты испачкаешься, здесь жуткая грязища!

Итка не согласилась; она брала в руки по три-четыре полена и подавала мне, а я складывал их в штабель. Так мы закончим за несколько минут. Я взял из ее рук тонкие ветви ольхи, распиленные на короткие полешки, и вдруг заметил на пальце колечко.

— Золотое? — спросил я.

Она остановилась и оттопырила тот палец, на котором было кольцо.

— Позолоченное.

— Кто подарил?

Итка прищурила глаза так, что они стали похожи на узенькие щелочки, и едва заметно улыбнулась.

— Угадай!..

Я пожал плечами.

— Не знаю…

Я ждал, что она произнесет имя щедрого дарителя, но Итка снова принялась за работу.

Штабель вырос еще на три ряда, и только тогда я решился спросить Итку:

— Ты зачем пришла?

Она рукой откинула волосы, которые все время падали ей на лицо, испачкала при этом щеку и, не взглянув на меня, тихонько сказала:

— Мне надо спросить у тебя что-то очень важное…

У меня тут же пересохло в горле. Вот оно! Я проглотил слюну и спросил:

— Что?..

— Ты знаешь Индру Новачека?

Я вздрогнул. И это все, что надо узнать Итке от меня? Я раздосадованно отшвырнул поленце, которое держал в руке, и после мрачного молчания прогудел:

— Ага…

Индра Новачек учится на втором курсе техникума. Недавно он привез мне из Коштялова два обломка пектолита. Их домишко прилепился к косогору на другом конце Стржибровиц, в двух шагах от Дубравы. Почему Итка спрашивает именно о нем? Уж не хочет ли она, чтоб я выпросил и для нее кусок пектолита?

— А на что он тебе?

Она взяла в руку палку и начертила в пыли какую-то фигуру, похожую на китайский иероглиф.

— Ты знаешь, что он умеет фотографировать?

— Видал как-то…

— Он должен меня сфотографировать. Мне это очень нужно…

— Пойди да попроси!

Она чуть не стукнула меня.

— Ты что, не понимаешь, что ли, что я сама не могу?

Я добавил к штабелю несколько поленьев. Я хотел набрать полный ящик, запереть подвал и отнести дрова наверх, но Итка, коснувшись моей руки, задержала меня.

— Гонза, ты ведь скажешь ему? Ты с ним знаком, он тебе камни приносит, ты как-то рассказывал…

Я сбросил ее руку.

— Зачем тебе фотки? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что это Воржишек начал проводить работу и она собирается фотографироваться для меня!

— Мне надо послать их в Прагу, на киностудию, понял?

Я ничего не понял.

— Ты будешь сниматься в кино?

Моя непонятливость, видимо, разозлила ее.

— Еще не знаю. Просто я читала в газете, что они ищут четырнадцатилетнюю девочку с длинными волосами, тип — лирический… Как ты думаешь, Гонза, я — лирический тип?

Я взглянул на ее лицо, словно собирался дать обстоятельный ответ, и заметил темную полосу под левым глазом.

— Ты чумазый тип… — сказал я, показав место, где надо вытереть.

Итка не обратила на это никакого внимания, у нее лишь чуть дернулись уголки губ.

— Значит, жить будешь в Праге? — спросил я.

— Наверное. Если меня примут. Как ты думаешь, сколько времени снимают фильм?

— Не знаю, может, год!.. Значит, целый год не будешь ходить в нашу школу!

Она улыбнулась.

— Почему же?

Я понял, что это абсолютно ее не волнует. Пусть хоть год. На предпоследней парте рассядется какая-нибудь толстуха. Эта мысль меня так ужаснула, что мне стало казаться, будто кто-то сдавливает и сдавливает меня гигантскими тисками.

Наверное, Итка обратила внимание на мой несчастный вид. Она попыталась успокоить меня:

— Может, еще не возьмут…

Я опять посмотрел ей в глаза.

— Возьмут, — сказал я убежденно, — тебя обязательно возьмут!

И тут она просияла:

— Ты так думаешь?

Я молча взял ящик, и мы стали подниматься наверх.

Не знаю, как это мой учитель музыки всегда узнаёт, что я не в своей тарелке? Я старался играть чисто, внимательно следил, чтоб не пропустить ни одного бекара, и тем не менее на втором уроке он мне сказал:

— Давай-ка мы с тобой закончим! А?

Я опускаю скрипку и смычок и делаю непонимающее лицо.

— Почему?..

Он идет по кухне до самого шкафа, открывает верхнюю стеклянную дверцу и осторожно достает бутылку с остатками вина.

— Ты играешь без всякого чувства. Музыка, Гонзик, не ремесло. Водить смычком каждый может научиться. Но музыка — вот здесь! — И пан директор Женатый указательным пальцем стучит себя по жилетке.

Я понимаю, что играть надо сердцем. Но только в моем сердце сейчас плачет, рыдает мальчонка, у которого свалился в воду мяч…

Пан Женатый прячет бутылку обратно, под краном ополаскивает хрустальный бокал, закрывает шкаф и возвращается к своей скрипке.

Мы начинаем играть «Поэму».

Он выставил меня за пятнадцать минут до конца урока. Но не ругал.

Через полуоткрытую дверь беседки я услыхал, как бабушка зовет меня.

— Иду-у-у!.. — заорал я. Но сначала дописал на коробочке слово «магнезит», подождал, пока высохнет черная тушь, вложил в коробочку маленький кусочек камня и поставил в шкаф на вторую полку сверху.

— Что случилось? — спросил я уже в кухне.

— Помоги мне, Гонзик, я уже не могу выдержать этого холода — чего доброго, опять ревматизм одолеет, — наладим-ка мы с тобой печку! Да оставь ты печенье, слышишь! Я уже все приготовила; вычисти трубы, а я их покрашу серебряной краской, и заживем, как у Христа за пазухой, а то ноги зябнут, хоть спать в тапочках ложись… Да только надень на себя что-нибудь старенькое, не то перемажешься, я тебя знаю!

Она кинула мне старый пиджак, который висел в кладовке на дверях. Я его едва поймал.

— На дворе еще тепло, бабуля. Не станешь же ты сейчас топить!

Она потуже затянула узел платка, махнула рукой, будто желая остановить мои ненужные излияния, и крикнула:

— Ступай, ступай, не будем же мы два часа копаться! Тебе еще заниматься надо, ты же знаешь, что мама будет спрашивать…