Для радости нужны двое, стр. 29

– Я и не помню, когда слышала запах дрожжевого теста! – радостно сказала Александра. – У меня мама, знаешь, как печет!

– А у меня? – в тон ей отвечала Наташа-"старая". – Такого высокого теста, как у моей мамочки, сроду ни у кого не бывало во всем Воронеже!

Маг и чародей Ираклий Соломонович откуда-то «выцепил» даже ящик шампанского для медперсонала, который было обещано собрать в огромном, как конференц-зал, кабинете начальника госпиталя ровно в 23.00, чтобы проводить старый год и встретить Новый – 1945-й.

Александра и Наташа тоже участвовали в стряпне на кухне, правда, как подсобные работницы, потому что к плите шеф-повар госпиталя не давал никому приблизиться, делал все только сам с двумя подручными поварихами. Немецкая кухня сияла чистотой и приводила каждого понимающего человека в восторг: все в ней было по уму, каждая штуковина на своем месте.

В десять вечера вся кухонная работа была закончена, и девушки побежали по своим углам наводить «шик-блеск-красоту», как сказала «старая» медсестра Наташа.

Александра впервые надела парадную гимнастерку с орденами Трудового Красного Знамени, Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и медалью "За отвагу". Все, кто теперь ее видел, не сразу находили, что и сказать, только цокали языками да присвистывали.

В 23.00 весь медперсонал (кроме дежурных, разумеется) собрался в широком коридоре на втором этаже, перед кабинетом начальника госпиталя. В кабинете женщины уже накрыли три длинных стола и один небольшой поперек, как бы для президиума, со стульями только с одной стороны: для начальника госпиталя, его заместителей, главного хирурга и заведующих отделениями.

Все были приятно взволнованы, возбуждены, умыты, причесаны, и, когда минут через пять на лестнице появился Иван Иванович со свитой, его встретило нестройное «ура» и счастливые, улыбающиеся лица. Люди понимали, что начальник госпиталя обошел с поздравлениями все палаты, все службы и теперь наконец в их распоряжении.

Народ расступился, давая дорогу начальству, чтобы оно первым прошло в кабинет, а там уже и другие не заставят себя ждать. Тут-то начальник госпиталя и столкнулся с Александрой – другие, особенно младшие чины, расступались быстро, а она отошла неспеша, и на лице ее не выразилось восторга при виде Ивана Ивановича. Это-то и привлекло его внимание, и он вдруг громогласно спросил Александру:

– Ну, все у нас хорошо?

– Возможно, – чуть слышно ответила Александра.

– Что значит "возможно"?! – рявкнул Иван Иванович. – В операционной на тебя любо-дорого посмотреть – какая четкость, какая точность малейшего движения! А в жизни плывешь лебедушкой, и, что тебе ни скажи, на все один ответ: «возможно». Хоть бы когда вскрикнула, хоть бы когда взвизгнула, черт возьми! Давно за тобой наблюдаю. Хоть бы подпрыгнула когда от радости! Ты прыгать-то умеешь? Не двигаться с постной физиономией, а подпрыгнуть, как молодая. Вот так! – И он тяжело, неуклюже подпрыгнул. – Ну хоть подпрыгнуть сможешь?

– Так точно, товарищ генерал! – отчеканила Сашенька, и в глазах ее вдруг мелькнули такие чертики…

– Ну так прыгай! – заорал на весь госпиталь начальник.

– Есть, – негромко ответила Александра, огляделась мгновенным движением головы и… р-раз! – сделала сальто назад, прогнувшись так, что только подковки ее ладных сапожек опасно сверкнули перед носом начальника госпиталя.

– Боже ж мой! – воскликнул потрясенный Иван Иванович. – Сроду ничего подобного… Ну и штучка ты у нас, оказывается! Где научилась? Ты что, еще и спортсменка-разрядница?

– Никак нет, товарищ генерал-майор военно-медицинской службы! Мастер спорта СССР.

– А почему у тебя в анкете не записано? Про ордена знаю, а про это я что-то не помню… Почему не записано?

– А зачем? – вопросом на вопрос отвечала Александра. – Дело прошлое.

VIII

Тем августовским днем 1944 года, когда Александра спасла от верной смерти Фритца и познакомилась с Папиковым, колхозный пастух Леха-пришибленный, как обычно, пас коров на берегу обмелевшей речки, протекавшей мимо райцентра, что был ни селом, ни городом, а так – населенным пунктом, от которого легкий ветер волна за волной наносил сладкие запахи подсолнечного жмыха.

Пастух почти не слышал, с трудом говорил, притом очень невнятно, обрывочно. Казалось, мало что понимал. Нижняя губа у него отвисла, и в левом уголке подтекала слюна, которую он вытирал время от времени темной, загрубевшей на ветру и солнце тыльной стороной ладони.

Полгода Глафира Петровна, ее дочь Катерина и соседская девочка Ксения Половинкина выхаживали его, как могли, с заботой и любовью близких людей. Сначала у него не только подтекала слюна, но и был тик левого глаза, а то и передергивало всю левую сторону лица. Постепенно тик и передергивание исчезли, однако губа по-прежнему отвисала. На седьмом месяце Алексей начал учиться ходить и пошел скоро, а там и почти совсем выправился. Ксения пробовала давать ему книги, однако он не понимал, чего от него требуют. Пыталась учить его писать, но буквы у него не получались, рука начинала дрожать, и он зажмуривался, очевидно, от сильной головной боли.

К лету 1943 года Алексей настолько окреп, что Глафира Петровна попросила Ивана Ефремовича взять его в колхозные пастухи вольнонаемным. Всем на удивление Алексей с первого же дня освоил свою новую работу и как будто стал больше понимать. Он никогда не бил коров и даже не замахивался на них, а те слушались малейшего его знака, не разбредались далеко, и не было случая, чтобы какая-то корова отбилась от стада.

Наверное, у него часто и сильно болела голова, но как проверишь… Только видели все, что глаза его в такие дни мутнели, он втягивал голову в плечи и наклонял ее чуть-чуть на правый бок. Наверное, так ему становилось легче. В ясные, солнечные дни приступы головной боли настигали его почти всегда, а в дождливую погоду он отходил… И тогда глаза Лехи-пришибленного светились таким же эмалево-синим цветом, как когда-то у Адама Домбровского.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

На подлете к Марселю было еще светло, но низкое зимнее небо постепенно темнело и все больше сливалось с морем, образуя как бы единое изогнутое пространство. Гул двигателей не давал разгуляться светской беседе между французской губернаторской четой и русской графиней. Так что волей-неволей, но пассажиры, в основном, помалкивали и думали кто о чем: генерал Шарль о возможности стать маршалом в будущей войне, Николь об ожидающих ее парижских визитах и светских раутах, Мария о том, как она ненавидела мужчин после Праги…

Да, после той страшной попытки изнасилования, пусть и окончившейся для нее сравнительно благополучно, она горячо возненавидела всех мужчин, кроме старенького доктора Юзефа Домбровского из больницы для бедных, да еще тех, что остались в ее памяти со времен Бизерты. В каждом мужчине, в каждом юноше она видела теперь потенциального насильника. Это тяжелое событие, пережитое в ранней молодости, во многом исказило ее отношение к мужскому полу, хотя и не навсегда, но на долгие месяцы.

Раньше ей нравилось, когда на нее заглядывались мужчины, а после Праги это стало ей так противно, что на каждый оценивающий, а хуже того раздевающий ее взгляд она отвечала брезгливым презрением, и возможные ухажеры отлипали мгновенно. А той весной, в Праге, она так и не купила, как мечтала, легонькие-легонькие бежевые туфельки под цвет своего берета. Во-первых, берет унесла Влтава, а во-вторых, чувство мести так жгло ее, так затемняло рассудок, что вместо легоньких туфелек она приобрела на барахолке тяжелейшие, крепкие, как железо, ботинки со стальными подковами на носках и каблуках. Как говорил когда-то в Морском корпусе старший наставник по рукопашному бою мичман Майданович: "Бой только называется рукопашный, а вся жизнь у человека в ногах и вся сила! Научишься правильно бить ногами – никогда сам не будешь битый!" Так что Мария знала, что делала, приобретая ботинки… Каждый свободный вечер в ту свою последнюю пражскую весну и в то лето она ходила к Карлову мосту в надежде встретить своих обидчиков… Но, увы, те сгинули безвозвратно. Так и пришлось ей уехать покорять Париж в тяжеленных ботинках, крепких, как железо, да еще подбитых стальными подковами.