Палей и Люлех, стр. 1
Антология
ПАЛЕЙ и ЛЮЛЕХ
В. АНИКИН
Народная слава
В литературе при всем богатстве и разнообразии ее форм резко среди остальных выделяются сказы. Вместе с другими близкими к ним немногими видами писательского творчества они образуют особую часть литературы. Сказ — это устный монолог, говорение, речь народно-повествовательного типа. Уральский писатель Павел Петрович Бажов свой знаменитый «Каменный цветок» начал словами: «Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло». Здесь что ни слово, что ни оборот, то все доподлинно народное, тот говор, который в обыкновении на Урале; и к этой речи надо привыкнуть, тогда заметишь ее красоту, почувствуешь ее силу. Перед мысленным взором, как живой, встанет рассказчик — старый рабочий дед Слышко, от имени которого Бажов ведет свой сказ.
А вот писатель из Архангельска Степан Григорьевич Писахов сказ-небылицу «Дрова» ведет на другой манер — от имени северного сказителя Сени Малины: «Памяти вот мало стало. Друго и нужно дело, а из головы выраниваю. Да вот поехал я за дровами в лес, верст эдак с пятнадцать уехал; хватился — а топора-то нет! Хоть порожняком домой ворочайся, — веревка одна». Речь изобилует чисто разговорными словечками: «вот», «эдак». Нельзя не заметить северного «окания»: «Друго и нужно дело…», «Хоть порожняком домой ворочайся» и прочие. И эта речь привлекательна красотой нескованных, живых, энергичных интонаций.
Таковы сказы в литературе. На их стиле лежит печать непосредственной народности — и что ни автор сказа, то особая местная народная речь.
Сказы, включенные в эту книгу, объединяет одна тема — все они о труде, о мастерстве и рабочем умении — исключений почти нет, разве что сказы исторического, либо шутливо-иронического характера. Но и в них можно заметить связь с главной темой книги. Как и в самом народе, в его собственных рассказах, преданиях, бывальщинах, рядом уживается историко-легендарное и бытовое, серьезное и смешное. Так что книга носит цельный характер.
Из сказов выдающихся, широко известных, и менее известных, но по-своему тоже интересных писателей, читатели узнают, как устойчиво повторяется одна и та же мысль о труде и мастерстве, хотя сказы сильно отличаются друг от друга. Общий смысл сказов по-своему выразил Борис Викторович Шергин в полном поэзии повествовании «Рождение корабля». Писатель поведал о том, как весело и ладно строят судно для долгой и славной службы людям: «Шла работа — только топор посвечивал. С утра, со всхожего, и до закатимого стукоток стоит под Кононову песню. Далеко слышно по воде-то». И вот уже высится над водой корабль: «…все было крепко и плотно, дельно и хитро. Кораблик как сам собою из воды родился. Кто посмотрит, глаз отвести не может». Писатель славит в величально-песенной манере корабельного мастера: «Красен в месяцах месяц май. Славен в корабельщиках Конон Иванович Тектон». «Тектон» по-гречески — созидатель, а настоящая фамилия мастера простая — Второушин.
Мастера-умельцы всегда были уважаемы в народе, их дела составляли опору всему жизнестойкому в нашей истории. И будет нелишним помнить об этом сегодня, когда в стране свершаются новые славные дела.
П. БАЖОВ
Каменный цветок
Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт — выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.
Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.
Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.
— Пущай-де переймут все до тонкости.
Только Прокопьич, — то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, — учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет, да и говорит приказчику:
— Не гож этот… Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.
Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.
— Не гож так не гож… Другого дадим… — И нарядит другого парнишку.
Ребятишки прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, — выгораживать стали своих-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.
Приказчик все-таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку, да и сдаст обратно приказчику.
— Не гож этот…
Приказчик взъедаться стал:
— До какой поры это будет? Не гож да не гож, когда гож будет? Учи этого…
Прокопьич знай свое:
— Мне что… Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет…
— Какого тебе еще?
— Мне хоть и вовсе не ставь, — об этом не скучаю…
Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал.
Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — навытяжку: что прикажете? А этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Его кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули.
— Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.
На заводскую работу либо в гору все-таки не отдали — шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сироту, и тот временем ругался:
— Что только из тебя, Данилко, выйдет? Погубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? О чем хоть думка-то у тебя?
— Я и сам, дедко, не знаю… Так… ни о чем… Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький… По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили… А букашка-то и ползет…
— Ну, не дурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!
Одно Данилушке далось. На рожке он играть научился — куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:
— Сыграй, Данилушко, песенку.
Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку. Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, — каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.