Сказки Амаду Кумба, стр. 34

— Да, рогов ни следа! — снова обрадовался он. — Значит, ты не сможешь меня поранить, когда я буду тебя душить!

Он зашагал дальше.

Но дети Буки не были бы его детьми, если б не ожидали, что в этот вечер отец, как обычно, вернется с бараном. Они, кстати, никогда не интересовались, откуда берется пища — ведь отец доставлял им ее, пусть и неохотно, зато всегда в один и тот же час.

Буки был недалеко от дома, когда его дети, появившись на тропе, окружили добычу и уже хотели броситься на нее… Но тут страшное рычанье, которое слышится до наших дней, приковало к месту всю семейку. Буки обернулся — и глаза его встретились с пылающим, как угли, взглядом Гаинде-льва!

— Мы погибли! — только и успели закричать дети Буки.

— Э-этто… дя…дядя Га…Гаинде! — пролепетал их отец.

Колебался ли Гаинде, с кого начать — с Буки или его детей? Как бы то ни было, он замешкался, а Буки и его потомство мигом вскарабкались на ветви бавольника, колючки которого больно впивались им в лапы.

Гаинде-лев залег под деревом, рыча и в ярости колотя хвостом по земле и по своим бокам.

Ночь шла…

И любопытная луна, подглядывавшая сквозь листву бавольника, спрашивала себя, что за огромные летучие мыши шевелятся на его ветвях и не вылетают из своего убежища, как это делают по ночам все летучие мыши на свете.

Время шло…

Наконец один из сыновой Буки захныкал:

А отец отвечал:

Но Буки не тратил лишних слов — наверное, берег слюну; он только предупреждал детей, когда они жаловались на усталость:

Вдруг послышался долгий, жалобный крик и шум, как будто шлепнулся на землю полный бурдюк; потом рычание и звонкий удар лапы Гаинде по животу одного из маленьких Буки.

И тут радостно заблеяли освобожденные из этого живота ягнята и овцы, послышался важный голос барана.

Ночь проходила….

Часы бежали, и вот взошло солнце… Гаинде по-прежнему в ярости бил хвостом.

Из распоротых животов трех маленьких Буки уже выскочили ягнята; как и их братья, матери и отцы, они резвились неподалеку от дерева. Тут была треть стада старой Кудьи.

Колючки бавольника все глубже впивались в лапы Буки и его оставшихся в живых отпрысков. Один из них захныкал:

И отец гнусаво проворчал:

Дети падали один за другим. Напрасно молили они отца о помощи — он и сам-то еле держался.

Гаинде-лев, гневно рыча, распарывал им животы и выпускал на волю стадо своей тещи.

Когда ранним утром солнце раскрыло свои большие глаза, листва бавольника не скрыла от него Буки, дрыгавшего ногами на самой высокой ветке. Не в силах больше терпеть, Буки захныкал в свой черед:

Гаинде-лев ахнул от изумления.

захихикал он, передразнивая Буки.

— Ах, дядя Гаинде, — сказал тот, — как ты можешь поступать так со свояком?

Гаинде-лев расхохотался, он смеялся до слез и так долго, что не заметил, как свояк рухнул к его ногам, и стук, словно от падения полного бурдюка, застал его врасплох.

Его широкая, тяжелая лапа только задела Буки, который уже вскочил на ноги и улепетывал, опустив зад и теряя на бегу последние остатки стада своей тещи.

Буки-приживалка

Львята, которые все замечали, хотя не подавали виду, часто говорили своему отцу, льву Гаинде:

— Папа, Буки примеряла твои сандалии, и они ей как раз по ноге.

Гаинде-лев обычно пропускал это мимо ушей — вероятно, у него были дела поважнее. А между тем отношение Буки-гиены ко льву менялось прямо на глазах. Гаинде приютил Буки и кормил ее за небольшие услуги по хозяйству. Буки должна была также свежевать добычу, которую ежедневно приносил лев (а от этого никакая гиена не откажется).

Гаинде-лев подобрал Буки-гиену в жалком состоянии. Это было в голодную пору неурожая, которую до сих пор помнят желудки зверей и людей всего края.

Буки была тогда так худа, что сквозь ее бока просвечивало солнце. Шерсть ее свалялась и висела клочьями, а лапы и спина облезли и были такие же голые, как багровый зад Голо-обезьяны.

так поется в песне.

Но у Буки-гиены тогда уже не было сил следовать этому мудрому совету — еле-еле волоча лапы, она трусила за юркими ящерицами и проворным крысенятами, которые прямо в глаза ей смеялись над ее спотыкающейся походкой. И неожиданно для себя очутилась в жилище Гаинде-льва, где играли юные львята, оцепеневшие от изумления при виде ее пестрой шкуры и невероятной худобы.

Спасаться не было ни сил, ни времени — на пороге появился сам Гаинде. Он приволок антилопу величиной с лошадь.

То ли вдовство, то ли попросту усталость после охоты в этот жаркий день смягчили сердце царя зверей. Увидев, как малыши резвятся вокруг свалившейся в изнеможении, задыхающейся гиены, у которой: тряслись со страха тонкие ноги и впалые бока, Гаинде почувствовал жалость. Вместо того чтобы пресечь печальное, голодное существование своей непрошеной гостьи, он приказал:

— Буки, займись добычей!

Буки-гиена ринулась к антилопе. Она ободрала тушу, и силы вернулись к ней при одном лишь виде и запахе всего этого мяса, этой груды дымящихся потрохов, этой крови, которую жадно, не дожидаясь ничьего разрешения, впитывала земля.

— Ешь сколько хочешь, только сперва покорми моих детей, — сказал Гаинде.

И гиена, поспешно глотая потроха и огромные куски мяса, благодарила льва:

— Спасибо тебе, владыка! Спасибо! Спасибо!!

В этот день она наелась за все те дни, недели и месяцы, когда ей пришлось поститься — не из набожности, а в силу обстоятельств.

Объевшись, она повалилась на бок и прохрапела до следующего дня. Проснулась поздно, когда уже сильно припекало солнце и львята выбивали барабанную дробь на ее туго набитом и округлившемся брюхе.

Гаинде-лев с самой зари был на охоте. Буки прибрала дом, поиграла с малышами.

Когда Гаинде вернулся, неся в зубах крупную лань, он не успел переступить порог и кликнуть гиену, как она была уже подле него:

— Что прикажешь, владыка?

Так продолжалось изо дня в день много недель подряд.

Буки переносила в дом туши убитых львом животных, обдирала их, потрошила, разделывала и хлопотала по хозяйству со всем рвением прислуги, благодарной за хорошее обращение.

Она толстела на глазах — ведь мяса и требухи всегда было вдоволь в доме Гаинде. Шерсть ее отросла и лоснилась на солнце, а отвислые губы маслено блестели.

И чем больше она жирела, тем заметнее с каждым днем ослабевали ее усердие и преданность.

Теперь уже не слышно было поспешного: «Слушаю, владыка!» — когда Гаинде-лев, вернувшись с охоты, звал ее с порога дома. Теперь она отвечала: «Я здесь!» — сначала небрежно, потом ворчливо. Через некоторое время слышалось уже только: «Да?» — сердитое, почти вызывающее. И в конце концов — угрюмое: «Ну, что еще?»