Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII, стр. 28

— Полноте,— сказал подошедший к ним Монтрезор,— взгляните на аббата и успокойтесь.

И действительно, маленький Гонди локтями расталкивал гвардейцев и изо всех сил кричал:

— Три дуэли и штурм! Надеюсь, что уж на этот раз я расстанусь с сутаной!

И с этими словами он стал яростно колоть и рубить рослого испанца.

Сопротивление было недолгим. Испанские солдаты не выдержали натиска французских офицеров, и ни у одного из них не хватило ни времени, ни решимости перезарядить пищали.

— Да, господа, будет у нас о чем рассказать нашим возлюбленным в Париже,— воскликнул Локмариа, подбросив в воздух шляпу.

Тут Сен-Map, де Ту, Куален, де Муи, Лондиньи, офицеры королевской конной гвардии и все прочие молодые дворяне со шпагой в правой руке и пистолетом в левой, теснясь, сталкиваясь и нанося себе в спешке не меньше вреда, чем неприятелю, высыпали наконец на площадку бастиона, подобно тому как вода бурно вырывается из сосуда с узким горлышком.

Победители с таким презрением относились к побежденным солдатам, которые бросались им в ноги, что даже не разоружали их и предоставили им бродить по бастиону, а сами стали бегать в захваченной крепости, как школьники во время каникул, и хохотали от всего сердца, словно участвовали в увеселительной прогулке.

Испанский офицер в коричневом плаще мрачно наблюдал за ними.

— Что это за черти, Амбросио? — говорил он какому-то солдату.— Я в свое время этаких во Франции не видывал. Если у Людовика Тринадцатого вся армия такая,— значит, он только по доброте своей не завоевывает всю Европу.

— Ну, таких, верно, не много; это, видно, отряд головорезов, которым терять нечего, а поживиться всегда кстати.

— Ты прав,— согласился офицер,— попробую подкупить кого-нибудь из них и удрать.

— И он не спеша подошел к одному из гвардейцев, юноше лет восемнадцати, который сидел в сторонке на бруствере; цвет лица у него был розовый, как у девушки, в руке он держал платок с вышивкой и вытирал лоб и светлые белокурые волосы; он взглянул на усеянные рубинами часы-луковицу, которые висели у его пояса на ленте с пышным узлом.

Испанец в удивлении остановился. Если бы он собственными глазами не видел, как этот юноша раскидывал вокруг себя солдат, он подумал бы, что тому под стать лишь нежиться на кушетке да напевать романсы. Но после предположения, высказанного Амбросио, ему пришла в голову мысль, что эти роскошные вещи, вероятно, похищены французом при разграблении дома какой-нибудь богатой женщины; поэтому он решительно подошел к юноше и сказал:

— Hombre![14] Я офицер. Отпусти меня, позволь вернуться на родину.

Юный француз по-детски ласково взглянул на него и, вспомнив о собственной семье, ответил:

— Сударь, я вас представлю маркизу де Куалену, и он, несомненно, удовлетворит вашу просьбу; вы родом из Кастилии или из Арагона?

— Твой Куален обратится за разрешением еще к кому-нибудь, и мне придется ждать целый год. Помоги мне скрыться — получишь четыре тысячи дукатов.

Ласковое лицо француза вспыхнуло гневным румян цем, голубые глаза метали молнии.

— Мне денег? Прочь отсюда, болван! — вскричал он и закатил испанцу звучную пощечину.

Тот, не задумываясь, выхватил из-за пазухи длинный кинжал, рассчитывая без труда всадить его в сердце обидчика; но сильный и ловкий юноша схватил испанца за правую руку, резко вскинул ее вверх и опустил вместе с кинжалом, приставив лезвие к груди взбешенного врага.

— Эй, эй, спокойнее, Оливье! Оливье! — закричали со всех сторон его товарищи.— И так уж кругом валяется немало испанцев.

Вражеского офицера обезоружили.

— Что же нам делать с этим одержимым? — сказал один из них.

— Я себе такого и в лакеи бы не взял,— ответил другой.

— Его стоило бы повесить, — сказал третий, — но, право же, господа, вешать не наше ремесло; передадим его швейцарцам, вон их батальон идет по долине.

И мрачный, невозмутимый испанец, вновь закутавшись в плащ, сам пошел по направлению к батальону; Амбросио решил не оставлять его; пять-шесть молодых сорванцов подталкивали пленника в спину.

Тем временем победители, удивленные собственным успехом, хотели было добиться еще большего. Сен-Мар и старик Куален, с которым юноша во всем советовался, обошли вокруг бастиона и с горечью убедились, что он совершенно отделен от города и что больше ничего предпринять нельзя. Им волей-неволей пришлось вернуться обратно; беседуя, они не спеша направились к де Ту и аббату де Гонди, которые весело балагурили с гвардейцами.

— На нашей стороне вера и справедливость, господа, мы не могли не победить.

— Еще бы! Но и они рубились не хуже нашего!

Завидя Сен-Мара, все притихли и стали шепотом спрашивать друг друга, кто он такой, потом все его окружили и стали с восторгом пожимать ему руки.

— Вы правы, господа,— сказал старый командир,— нынче он, как выражались наши предки, герой дня. Он доброволец, сегодня должен быть представлен королю самим кардиналом.

— Кардиналом! Мы его сами представим. Не быть же такому славному малому кардиналистом, — задорно кричала молодежь.

— Сударь, я лучше, чем кто-либо, отобью у вас охоту служить кардиналу; я состоял при нем пажом и знаю его отлично, — сказал, приблизившись, Оливье д'Антрег.— Зачисляйтесь лучше в королевские гвардейцы; тут, уверяю вас, вы найдете неплохих товарищей.

Старик маркиз приказал трубить сбор его доблестных отрядов и тем самым избавил Сен-Мара от затруднительного ответа. Пушка умолкла, и прибывший ординарец доложил маркизу, что король и кардинал объезжают позиции, чтобы ознакомиться с результатами атаки; маркиз распорядился ввести всех лошадей через брешь, на что потребовалось немало времени, и выстроить оба конных отряда в боевом порядке на таком месте, куда, казалось бы, не мог проникнуть никакой другой род войска, кроме пехоты.

Глава X НАГРАДЫ

Смерть:

Как этот подлый сброд, алкавший грабежа,

От моего хлыста спасается, дрожа!

Гремите в уши им, валторна, флейта, дудка.

Вселите ужас в них, лишите их рассудка!

Н. Лемерсье. «Пангипокризиада»

«Чтобы утолить первый порыв горя, который охватит короля,— говорил Ришелье, — чтобы создать источник волнений, которые отвлекли бы его слабую душу от скорби, пусть начнется осада этого города — я согласен; пусть Людовик едет туда — я разрешаю ему нанести удары некоторому числу злополучных солдат, удары, которые он хотел бы, но не смеет нанести мне; пусть его гнев будет погашен кровью этих темных людей — такова моя воля; но его мимолетная жажда славы не изменит моих непреклонных намерений, крепость еще не сдастся, она станет французской только года через два; она попадется в мои сети лишь в день, который я сам намечу. Гремите, пушки и снаряды; обдумывайте военные действия, мудрые полководцы; бросайтесь в атаку, юные воины; я приглушу ваш грохот, расстрою ваши планы, подорву ваши усилия; все это рассеется, как дым, и я сам буду руководить вами, чтобы вас сбить с толку!»

Вот приблизительно какие мысли возникали в лысеющей голове кардинала-герцога перед атакой, некоторые подробности которой мы описали в предыдущей главе. Кардинал, верхом на лошади, находился на одной из возвышенностей Сальских гор, расположенных к северу от города. Отсюда он мог наблюдать всю Руссильонскую долину, спускающуюся к Средиземному морю; Перпиньян со своей кирпичной крепостной стеной, бастионами, цитаделью и колокольней выделялся темным силуэтом на фоне просторных зеленеющих лугов, а широко раскинувшиеся горы охватывали его вместе с долиной, словно огромный лук, изогнутый с севера на юг, а море, растянувшееся беловатой чертой на востоке, казалось его серебристой тетивой. Справа высилась огромная гора, именуемая Канигу, по склонам которой сбегали в долину две речки. Армия французов простиралась на запад, вплоть до самого подножия этого барьера. Позади министра Теснилось множество военачальников и вельмож на конях; все они держались шагах в двадцати от него и хранили глубокое молчание. Сначала министр шагом проехал вдоль передовых позиций, а потом остановился на возвышенности, оттуда его взгляд и мысль парили над судьбами осаждающих и осажденных. Взоры всей армии сосредоточились на нем, он был виден отовсюду. Каждый, кто носил оружие, считал его своим непосредственным начальником и ждал его знака, чтобы приступить к действиям. Уже давно Франция находилась под его ярмом, и всеобщий восторг мешал людям увидеть в его поступках что-либо нелепое, хотя, будь на его месте кто-нибудь другой, это нелепое сразу стало бы очевидным. А здесь, например, никому и в голову не приходило улыбнуться или даже просто подивиться тому, что в латы закован священнослужитель; суровость его нрава и самый вид исключали возможность каких-либо иронических сопоставлений и непочтительных мыслей. В тот день кардинал был облачен в мундир цвета опавших листьев с золотым галуном и латы цвета морской волны; на боку — шпага, на луке седла — пистолеты; на голове — шляпа с перьями, которую он надевал редко, потому что постоянно носил красную скуфейку. Позади кардинала стояли два пажа — один из них держал его латные рукавицы, другой — шлем; рядом с ним находился начальник его охраны.