Бабочка на штанге (сборник), стр. 87
Запах взрыва остался снаружи. Здесь пахло влажным ракушечником и почему-то глиной, хотя её не было видно. Впрочем, что значит «видно»? В таком-то сумраке. Лишь через минуту Марко стал различать рельеф обступивших его каменных стен. Очень синее небо светило сверху, и воздух здесь казался голубоватым. Виднелись глыбы спрессованных ракушек, черенки и окаменелые корни. Марко ступал осторожно: а то сорвётся под ногой камень и улетишь в узкую черноту. И фиг выберешься… А ещё был страх, что отколовшийся монолит может качнуться назад, и тогда кто найдёт Марко (или то, что от него останется)? Это даже страшнее взрыва…
Но выход был уже рядом. Яркий день светился впереди, между великанских каменных ладоней. Марко рванулся к свету и… на границе сумрака и дня его ждало открытие.
Такое, что он даже позабыл о крейсере. Вернее, страх этот сдвинулся далеко назад.
Взрыв отворотил и сбросил к морю двухметровую глыбу, а под ней открылись беловато-серые известняковые бруски. Явно обтёсанные человеком. Два бруска образовали горизонтальный выступ. Между ними был промежуток шириной в кирпич. Его заполняла ракушечная крошка и похожая на цемент спрессованная пыль.
Из пыли торчала крохотная коричневая нога с босой ступней…
Осторожно-осторожно, мизинчиком, расчистил Марко пыль вокруг ножки. Всё шире, шире. Открылась ещё одна, только отбитая ниже колена («Бедняжка…» — мелькнуло у Марко). Он стал расчищать дальше и скоро взял пальчиками куколку из твёрдой коричневой глины, которая называется, кажется, терракота. Вернее, это была не куколка, а статуэтка. Ростом чуть побольше мальчишкиной ладони.
Похоже, что когда-то она стояла на той ноге, которая потом откололась и пропала вместе с подставкой. А другую, уцелевшую, фигурка подогнула — то ли в танце, то ли в игре… А руки развела и согнула в локтях. То есть одной руки, правой, не было, как и ноги — отколота пониже локтя. А левая — сжата в кулачок. Были различимы тоненькие пальцы, а на большом пальце — даже крохотный ноготок.
И почти не было головы. На вытянутой шее сохранился лишь подбородок и половинка левой щеки с малюсенькой мочкой уха.
«Девочка…»
Она была в коротенькой юбке, прижатой спереди к телу порывом ветра и разлетевшейся по бокам. Через правое плечо от юбки перекидывалась широкая лямка.
Несмотря на все увечья, девочка не казалась изуродованной. В ней чудилось живое движенье. Страшный удар, лишивший её головы, руки и ноги, это движение не остановил. Понятно было, что удар случился давно и крейсер здесь ни при чем. Но всё же Марко быстро глянул на него через плечо: «Бандиты…»
Однако на бандитов было теперь наплевать. А девочка… Марко вдруг почувствовал, будто пол ладонями у него снова тонкое Юнкино плечо. Он сказал одними губами: «Это ведь было давно. Теперь уже не болит, да?» А чтобы унять в ней последние остатки боли, он взял девочку на левую ладонь, а правой накрыл её. И… проснулись щекочущие струнки…
Марко вытащил из кармана широкий носовой платок. Чистый. Марко никогда не пользовался им, носил просто так, па всякий случай. Очень аккуратно он завернул девочку, уложил в ранец. Решил, что рассмотрит как следует дома. А оставаться здесь лишнюю минуту… Кто его знает, что опять взбредёт в голову «Полковнику Думе»…
В пыли, где недавно лежала девочка, остался отчётливый отпечаток.
Очень скоро Марко добрался до ступенек, ведущих наверх. И через две минуты уже мчался по Почтовому переулку. Когда заборы закрыли от Марко часть залива с крейсером, улетучились из него и остатки боязни. Видимо, кончились запасы страха. Осталось только ощущение подвига и приключения. Известно ведь, что приключения — это ужасы, о которых потом интересно вспоминать.
У входа в крохотную кафешку «Шаланда» стояли четверо мужчин в рыбачьих вязаных безрукавках. Обсуждали, недавнюю пальбу. Марко тормознул рядом с ними:
— Вы не знаете, зачем эти идиоты палили?
В Фонарях не считалось невежливым, если хлопец вмешивается во взрослую беседу. Спрашивает человек — надо ответить:
— Они передали флажным сводом через радио маяка, что это, мол, предупреждение. Ответ па… как это… на оскорбительные выпады местного населения…
— А… какие выпады?
«Ох, неужели и, правда, из-за моего плевка?»
— А хрен их знает, психованных… — сказал пожилой рыбак с белой щетиной.
На почте было безлюдно и пахло пеньковым шпагатом. Знакомая заведующая тётя Тамара сказала:
— Носитесь по улицам, когда с моря стрельба. Нет на вас угомона…
— Это из-за меня стрельба. Я в них плюнул, а они в ответ…
— Мели, Емеля, что восемь дней в неделе… Ну, что у тебя?
— Письмо отправить. Вот…
Тётя Тамара взяла двойную открытку. Не задала вопросов. Работникам почты не положено проявлять лишний интерес к чужой переписке. Только сказала:
— Вложи в настоящий конверт. А то здесь марка нюшкина, придерутся где-нибудь…
— У меня на конверт денег нет.
— Потом отдашь… Вот, пиши…
Марко старательно вывел адрес на белом конверте с имперской маркой (портрет регента), сунул в него открытку матроса Володи. Заклеил клапан языком. Тётя Тамара бросила письмо в мешок с печатью. Марко крутнулся на пятке.
— Добро вашей хате!
И выскочил в солнечный день. В такой, где, казалось бы, никогда не должно быть никакой стрельбы.
«СТОЙ-ЗАМРИ!..»
С Баркасного переулка Марко повернул к себе на Маячную.
Маячная улица была прямая, с рядами высоченных острых тополей. Между тополями, далеко в синеве залива, был виден маяк — тот, что на конце Тарханайской косы. Красно-белый, похожий на праздничную свечку… В нынешнее блокадное время маяк не включался («Полковник Дума» пригрозил разнести его в пыль). Но смотритель маяка дед Казимир и его жена бабка Лизавета продолжали жить там. Сказали: «Это наша служба, здесь и помрём…» С крейсера попытались высадить на маяк своих людей, но их попёр подвернувшийся к месту патруль международных сил.
В середине квартала торчала водопроводная колонка. У колонки была натоптана кремнистая площадка с редкими травинками. На площадке Марко увидел знакомых ребят. Ближе всех находился пятиклассник Фимка Левада по прозвищу Кранец.
То есть не находился он, а на всех парах мчался от ребят в сторону Марко. Видать, что-то опять с ним произошло.
Кранец был круглощёкий и грузноватый. Никакой, конечно, не бегун и не прыгун. Отсюда и прозвище. Известно, что кранцами называют набитые ветошью мешки или плетёные из троса груши, которые при швартовке спускают между бортом и причалом.
Правда, «Кранец» — это была лишь половинка прозвища. А полное Кранец-Померанец.
У кранцев не бывает широченных розовых ушей, а у Фимки были. Такие, что буквально полоскали на ветру. Одноклассница Марко — язвительная Мирослава Тотойко (попросту Славка) — однажды сказала, что уши Левады в точности как полыхающие цветы померанца. Никто в Фонарях (и сама Славка тоже) этих цветов не видели и не знали, какой они раскраски и формы. Но прозвище приклеилось, потому что очень уж в рифму.
Кранец слегка пообижался, а потом привык.
Он был неудачник. Чаще других падал с деревьев и заборов, ухитрялся каждый год наступать на ядовитую рыбку «дракончика», то и дело рвал штаны среди береговых камней и попадался на неумелом вранье. А расплачивался ушами… Родители всегда были заняты — отец в рыбачьем экипаже, мать в киоске на поселковом рынке. Дома хозяйничала похожая на высохшую акацию мамкина сестра — тётка Ганна. Как пронюхает, что племянник в чем-то виноват — хвать за оба уха костяными пальцами.
— Ой, ну чего ты опять! Я же ничего… Я нечаянно… Ой, ну больно же! А-а-а!..
— А вот и славно, что больно… Для того и дерут. Для ума-разума…
Это разносилось по улице из открытых окошек.
После воспитательной процедуры уши Кранца становились очень тонкими и прозрачными. Казалось, что сквозь них можно смотреть на солнце, как сквозь алую полиэтиленовую плёнку (солнце при этом выглядело спелым помидором).