Стальной волосок (сборник), стр. 28
Глядь, Уголек идет по планширю (качки-то почти не было), аккуратно так лапками ступает. А глаза, как зеленые фонарики.
«Вот, смотрите!»
«Да Бог с вами, Юрий Евграфыч… Вам отдохнуть надобно…» – Потому что кота вмиг не стало на планшире.
«Пойдемте, Юрий Евграфыч, у меня есть к вам разговор…» – И взял капитан старшего офицера под ручку…
А Уголек с той поры стал объявляться в разных местах. То в тени под шпилем, то из-под шлюпки глянет, то сверху, с краспицы, голову свесит, то в кубрик заглянет из люка… Где ел, где пил, непонятно. И ни к кому не подходил теперь, только однажды к Елисеичу подошел, потерся, как прежде, о штанину, муркнул даже: я, мол, на тебя не в обиде. Елисеич даже засветился весь, глаза начал тереть. Мы его ни о чем не спрашивали, но пошла меж матросов догадка, будто Елисеич, когда кидал Уголька, изловчился и бросил не в воду, а на руслень. Тот, видать, и отсиделся за юферсами, а потом – обратно. И, как мы потом поняли, прижился внизу, у трюмаш ей… У них с кошками есть в натурах что-то похожее… А Закольский с той поры ходил по судну с оглядкой, вздрагивал часто, по зубам бить матросов почти перестал. А когда пришли в Батавию, в южные воды, списался там с корвета по причине душевной болезни, ушел назад в Европу на аглицком торговом судне… А Уголек, похоже, так и остался там, с трюмашами да с разным другим подпалубным племенем… Может, и сейчас живет с ихним народом…
Помолчали все, обдумывая услышанную историю. Видать, приняли всерьез.
Гриша спросил шепотом:
– Дядя Елькин, а кто такие трюмаши?
– О-о… – значительно сказал Трофим Елькин. – Не слыхал, значит? Это, брат, такие корабельные жители, что обитают внизу, среди балласта и грузов. Там их постоянное место. Наверху появляются так редко, что почти никто их не встречает…
– Опасаются людского племени… – подал кто-то голос.
– Да не опасаются, а такая у их природа, – возразил Елькин. – А опасаться им чего? Для их судно – дом родной, больше, чем для людей. Они на ём хозяева поважнее, чем капитан и боцман. Только показывают это редко…
Кто-то заспорил («ну уж скажешь: поважнее, чем капитан!»). Кто-то поддержал Трофима. И пошел разговор, из которого Гриша узнал про трюмашей разные чудеса.
Оказалось, что это вроде корабельных домовых. Этакие косматые-бородатые человечки ростом фута в полтора, но с большими головами, крепкие и ловкие. В робах из парусины, со всякими ожерельями из раковин, акульих зубов и крабьих клешней.
– Некоторые и трубки курят небось, как у боцмана, – подал голос кто-то из молодых (наверно, чтобы подмазаться к Дмитричу).
– Дурья ты голова! – рассердился Дмитрич. – Это какой же трюмаш станет огнем баловаться внутри корабля! Там же грузы горючие и крюйт-камера рядом! А у трюмашей главная задача на роду – беречь судно от всяческой напасти. Они и кнопов для этого дела мастерят – чтобы те лазали по всем закуткам и щелям и глядели: нет ли где тления или искры или, наоборот, протекания в обшивке…
Гриша узнал, что кнопы – это вроде домашних животных у трюмашей. Или, вернее, их маленькие помощники. Известно, что кноп – это шарик, сплетенный на конце какого-нибудь троса – чтобы тот не проскакивал в отверстие. Ну вот, трюмаши плетут такие шарики из обрывков пеньковых канатов, приделывают к ним ручки-ножки, вставляют глаза из бусин, оживляют кнопов колдовскими заклинаниями. И те расселяются во всяких самых дальних закоулках под палубами. Несут свою вахту и делают разную мелкую работу по ремонту.
3
Грише и верилось, и не верилось. Но… больше все-таки верилось. Потому что все располагало к сказке. И мерное качание, и большие звезды, и ущербная, но все еще яркая луна, от которой хитро переплетались палубные тени (море в тот раз не светилось). И хрипловатые, слегка таинственные голоса, и ощущение океана, в котором жило немыслимое число тайн…
С той же таинственностью в голосе (с замиранием даже) Гриша прошептал:
– А у нас… на «Артемиде»… есть трюмаши?
– Ежели и есть, то, скорее всего, один, – с некоторой важностью в голосе разъяснил Елькин. – Потому как бриг наш судно небольшое, на таких они водятся по одному… Да только он, как ушли из Архангельска, ни разу еще не объявлял своих признаков. Может, и нет его на «Артемиде»… Или, может, Дмитрич по своей должности чегой-то знает да не сказывает. Трюмаши, они с боцманами-то первые знакомцы…
Дмитрич кашлянул, крякнул и отмолчался. Понимайте, мол, как знаете…
Молодой матросик Степа сказал из-под шлюпки чистым своим голосом:
– Как я понимаю, нету у нас на бриге трюмаша…
– Это с чего ты так понимаешь? – недовольно отозвался боцман. – В первом плавании, а уже понимание выказываешь. Из молодых, да ранний…
Почтительно, однако без робости, Степа разъяснил:
– Тут ведь, Дмитрич, не во мне дело, какой я молодой, а в бриге. Я слыхал в нашей школе кантонистов, что трюмаши не любят несоответствия…
Еще недовольнее, чем прежде, Дмитрич вопросил:
– И какое же ты несоответствие, кантонист безусый, усмотрел в нашем бриге?
– В названии, – по-прежнему смело (не я, мол, придумал это название) разъяснил Степа. – Потому как «бриг» мужеского рода, «Артемида» же, наоборот, женского. Может, оно и не увязывается в голове у трюмашей. Одно дело, когда бриг «Меркурий» или корвет «Согласный», а другое… Трюмашам неувязка не по нутру, и от того у кораблей бывают всякие несчастия…
– Как ни на есть, сам ты сущая неувязка, – всерьез рассердился Дмитрич. – У адмирала Нахимова на Черном море флагманский корабль был «Императрица Мария», а какое изничтожение Павел Степаныч учинил туркам в Синопе! Слыхали в вашей школе?
Степа не сробел и на этот раз. Сказал, что слыхали. Но синопская победа, мол, вышла адмиралу боком, потому как начальство было ею недовольно: зачем сунулся к Синопу и устроил этот разгром? От него у англичан и французов случилось громадное неудовольствие, которое и привело к нынешней войне.
Тут со Степой заспорили со всех сторон. В том смысле, что названия корабельные ни при чем. Вспомнили, что у кругосветного мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна был шлюп, а назывался «Надежда». А у его друга Юрия Федоровича Лисянского – шлюп «Нева»…
Степа, однако, и впрямь был кое-чему научен в морской истории. И сказал, что в той экспедиции хватало неприятностей. Например, провалилось посольство в Японию… И опять заспорили, вспоминая разное…
Гриша в разговор больше не встревал, слушал только. Достал из кармана серебряный рубль, поставил ребром на палубную доску и пальцем катал перед собой. С одной стороны монеты по доске катался аккуратный лунный зайчик, с другой – продолговатая черная тень. Рубль отбрасывал белые искры. Потом он скользнул из-под пальца, звякнул о доску, сверкнув пуще прежнего.
– Ты не балуй с деньгой-то, – заметил дядя Арсентий, – не вводи трюмаша в соблазн. А то руку из-под палубы высунет, да и хвать… Сказывают, они, трюмаши-то, серебро страсть как любят…
Это он шутки ради или по правде – не поймешь. Да, конечно же, шутя, только у Гриши под рубахой – сразу холодок.
Гриша сказал с веселой храбростью:
– Не высунет! Как же он сумеет, если в палубе ни щелочки?
Трофим Елькин повозился, подсел поближе, объяснил с усмешкою:
– А им щели-то и ни к чему. Они могут по-иному… Вот так… – И прихлопнул монету ладонью. Тут же поднял руку, и рубля не оказалось ни на палубе, ни на ладони. Гриша ощутил легкую тревогу, но виду не подал, спросил:
– А дальше что?
– А дальше вот… – Елькин опять хлопнул по палубе, и монета лунно засверкала на доске…
– Ловко, – заметил дядя Арсентий. Но, кажется, без одобрения.
– Фокус… – хмыкнул Гриша.
– То-то, что фокус, – хмыкнул и Елькин. – А теперь посуди: ежели человек на такие фокусы способен, то трюмашу это еще проще, они же колдовством владеют… Только уж, когда деньгу сцапают, обратно ни в жисть не отдадут, такая у них натура.