Трещина, стр. 17

Но вот вождь как-то неудачно повернулся, и пуговицы с треском посыпались на истоптанную сотнями босых ног землю. Брюки, расползшиеся по швам и лишенные пуговиц, свалились с ног вождя, представив взорам дикарей достаточно неприглядную картину. Вождь сразу помрачнел и глухо зарычал. Его взгляд, брошенный на Мухина из-под густых насупленных бровей, не предвещал ничего хорошего. Такого позора местный властитель простить пленнику не мог.

Мухин понял это, и сердце его сжалось от страха. Бежать! Бежать куда глаза глядят! Другого выхода не было… Подумав хоть немного, Мухин бы понял, что бежать некуда, а если бы даже и было куда, то все равно его догонят, но рассудок нашего героя был всецело во власти ужаса перед грядущей расправой, поэтому требовать от него разумного решения в этой ситуации было бы просто нелепо. Тем не менее именно это решение спасло ему жизнь.

– Ки-и-ия! – завизжал Мухин, подражая где-то слышанному боевому кличу каратистов, и бросился в самую гущу толпы. Дикари, стоявшие ближе всех, машинально отскочили в сторону, давая дорогу свихнувшемуся пленнику; те, что стояли в гуще толпы, последовали их примеру, открывая тем самым путь к бегству.

– Бей рыжих! – орал Мухин, приводя в трепет и недоумение своих далеких предков.

Во все времена безумие почиталось у дикарей как нечто священное. Люди, лишенные рассудка, внушали им чувство благоговейного трепета и животного ужаса. Неписаные законы требовали от дикарей всех эпох и континентов всячески оберегать жизнь безумных, не говоря уж, – не дай Бог! – о посягательстве на нее, а также содействовать им в их "священных" деяниях. Именно такого человека увидели дикари в несущемся на них с вытаращенными глазами, одуревшем от страха пленнике.

И именно поэтому ему беспрепятственно дали бежать. И лишь когда Мухин был уже за пределами первобытного стойбища, вождь яростно заревел, призывая своих подданных вернуть беглеца. Дюжина рыжих атлетов ринулась в погоню.

Организм, отравленный алкоголем, не выдерживал этой бешеной гонки, но желание выжить придавало силы бедному Мухину, и он несся по холмам, гонимый страхом и вновь вспыхнувшей надеждой на избавление от этого первобытного кошмара. Едкий пот заливал глаза, воздух с хрипом вырывался из прокуренных легких, ноги подкашивались от чрезмерного напряжения, но он бежал, одержимый единственной мыслью: уйти от преследователей. Он бежал наугад, не разбирая дороги, поминутно падая и чертыхаясь. Расстояние между ним и погоней неумолимо сокращалось. Мухин задыхался, понимая, что только чудо может спасти его. И чудо произошло.

Когда силы, казалось, окончательно покинули его хилое тело, справа, на холме, показался автобус. Мухин круто повернул вправо.

– А-а-а!.. – заорал он срывающимся голосом. – Я здесь!..

Автобус мчался вниз с холма навстречу беглецу. Краем глаза Мухин заметил, что преследователи в нерешительности сбавили шаг, но погони не прекратили.

"Спасен! Спасен! – ликовал в душе Мухин, различая уже силуэт водителя в кабине автобуса. – Спасен!"

Близость помощи воодушевила нашего героя, придала ему силы и уверенности в себе. Но опасность все же была еще слишком велика. Несмотря на нерешительность преследователей, расстояние между ними и Мухиным продолжало сокращаться.

– Скорее! – задыхаясь, хрипел Мухин. – Я больше не могу…

Он вытянул руки навстречу автобусу, как бы пытаясь ускорить момент встречи со своими избавителями, но тут…

…но тут Мухин натолкнулся на невидимую преграду. Чей-то голос возмущенно произнес:

– Вы что, гражданин, рехнулись, что ли? Да отпустите же в конце концов мой нос!

Глава восьмая

Лепешкина похоронили в тот же вечер на берегу безымянной реки, метрах в трехстах от лагеря. Борис притащил откуда-то огромный валун, которым решено было увенчать могилу бедного бухгалтера. В молчании стояли люди у погребенных останков своего товарища, на печальные лица их, обращенные к заходящему солнцу, легла тень то ли надвигающейся ночи, то ли возможных опасностей, которые теперь, после смерти одного из них, стали более реальными. Люди, наконец, почувствовали, что все это слишком серьезно и жизнь их оценивается иными мерками, нежели в двадцатом столетии.

– Жаль, – нарушил общее молчание Олег Павлович, – что могила останется безымянной.

– Да, не по-человечески как-то, – вытирая глаза кончиком носового платка, произнесла Мария Семеновна. – Надо бы надпись какую-нибудь сделать. Человек все-таки.

– Надпись мы сделаем, – заверил ее Климов – но не сейчас, а после завершения работ по укреплению лагеря. Правда, надпись будет всего из двух слов: "Бухгалтер Лепешкин", ведь мы даже имени его не знаем.

– Не знаем, – вздохнула Мария Семеновна.

– Да, странная судьба у человека, – задумчиво произнес Олег Павлович. – Умереть за сто тысяч лет до своего рождения.

…Прошло несколько дней. За это время в лагере произошли заметные изменения. Были заготовлены бревна для частокола, и уже началось его возведение, параллельно с этим готовился сруб. Большую роль в повышении обороноспособности колонистов сыграло, разумеется, обеспечение их арбалетами, мастерски изготовленными Климовым. Пользоваться новым оружием было довольно-таки просто, и вскоре даже женщины без промаха били по цели.

Однажды за ужином Олег Павлович поинтересовался у Николая, сколько у того осталось горючего.

– Когда отправлялся, полный бак был. А что?

– На сколько его хватит?

– Часов на десять – двенадцать.

– Не густо, – подытожил Олег Павлович, что-то прикинув в уме. -Я вот к чему это спрашиваю. Пора отправляться на поиски выхода. Сидеть здесь и ожидать Божьей милости – это, знаете ли, все равно, что ждать, когда гора к Магомету пожалует. Чтобы из нашей затеи хоть что-нибудь получилось, необходимо передвигаться, по крайней мере, шансов на успех будет гораздо больше. Иначе мы никогда не вернемся обратно.

– Ура! – заорал Борис. – Значит, будем пытаться?

– Обязательно будем. Иного выхода нет. Я предлагаю каждый день хотя бы по часу отводить на поездки по близлежащей местности в поисках злосчастной трещины.

– А когда горючее кончится?

Олег Павлович развел руками:

– Тогда и решим. А пока будем надеяться на лучшее.

Восход солнца застал мужчин за работой. Сегодня надлежало закончить строительство частокола и приступить к сооружению жилища для колонистов. Инструментов для работы не хватало; вместо топора обходились одной небольшой ножовкой, которая оказалась в чемоданчике запасливого Климова, да коротким ломом из запасов Николая. Работали весело, с огоньком.

Женская часть колонии тоже не сидела сложа руки. Девушки по мере сил помогали мужчинам, а Мария Семеновна, взявшая на себя ответственность за приготовление пищи, хлопотала у костра. Но за работой не забывали поглядывать на часы; все ждали одиннадцати. Именно на этот час была назначена первая поездка на автобусе. Надежды на возвращение в двадцатый век было мало, но она все же была, именно она заставляла случайных попутчиков с замиранием сердца ждать назначенного часа.

В половине одиннадцатого все работы приостановились, и проголодавшиеся люди принялись за завтрак. Жареная медвежатина с грибами показалась им верхом кулинарного искусства, и не одним благодарным взглядом в этот день была удостоена искусная повариха.

Ровно в одиннадцать заревел мотор "Икаруса".

– На поездку отводится ровно час, – дал последнее указание Николаю Олег Павлович. – В двенадцать мы должны вернуться, если, конечно, не случится ничего непредвиденного.

Решено было двигаться вдоль реки в западном направлении, положившись на удачу и счастливый случай.

Люди сидели молча и, затаив дыхание, смотрели в окна. Все ждали чуда, ждали и боялись одновременно. А вдруг это опасно? Вдруг переход в другую временную плоскость сопряжен с риском для жизни? Правда, один такой прыжок во времени ими уже был проделан, но тогда его не ждали и не готовились к нему, а сейчас… И где гарантии, что автобус попадет именно в двадцатое столетие и в нужный им год, а не в какую-то другую эпоху? И все же люди понимали, что риск необходим.