Лужайки, где пляшут скворечники (сборник), стр. 98

— Президент обещал, что скоро не будет никаких военных призывов, а будет профессиональная армия.

— Президент много чего обещает, — сказал я. — То и дело слышим, что война окончена. А по телику каждый вечер сводки об убитых.

— Сопли подотри, — тяжело сказал отец. — Тоже мне, он судит президента.

— Не сужу, а… профессиональная армия — это еще когда. Ладно, меня, может, и не заберут. А моему брату Алексею она светит вполне.

Я нарочно сказал так — «моему брату Алексею». Отец отвернулся к окну.

Мама решительно выговорила:

— Все эти горячие точки скоро кончатся. Не может этот ужас длиться без конца.

Бабушка сказала у меня за спиной:

— Может. Это длится не меньше девяноста лет. По крайней мере с Порт-Артура…

Отец будто обрадовался:

— Ну, конечно! Ольга Георгиевна всегда обеспечивает тылы любимому внуку.

— Не надо мне никаких тылов… Меня уже кончили воспитывать? Или еще?

— Я думаю, тебе завтра следует извиниться перед Клавдией Борисовной, — сообщила мама. — И… перед тем мальчиком.

Я зажмурился. От солнца плавали в глазах разноцветные пятна. Как рисунки на Ивкином костюме. Я глубоко вздохнул и объявил:

— Можете распилить меня ржавой ножовкой. Можете жечь живьем. Можете выгнать из дома. Все равно я перед ними извиняться не буду. Пускай я трус, но не настолько же…

— Признать свои ошибки — не трусость, а наоборот, — назидательно произнесла мама.

— Это когда они есть. А если нет?

— Ты невозможный ребенок. Мы… не хотим с тобой больше разговаривать.

— Ну и пожалуйста…

Я нырнул под локоть бабушки и ушел на кухню.

Здесь было темнее, кухонное окно выходило на восток. Из него я видел крыши одноэтажных домов, школу номер двадцать девять, сады и огороды. Где-то за ними, в ольховой гуще, пряталась речка Стеклянка. За ней стояли густые темные сосны. Сейчас они были позолочены солнцем, но все равно казались сумрачными. Похоже на старый парк или на кладбище.

Но я уже знал, что гам не парк и не кладбище, а роща, в которой прячется какое-то секретное учреждение. Лаборатории какие-то. Рощу окружал забор с колючей проволокой. Про секреты этой зоны говорили всякое.

Над соснами появился птичий треугольник. Толи гуси, то ли журавли, я не разбирался. А может, аисты? Нет, у нас они не водятся. Я по крайней мере никогда не видал…

Зато есть песня.

Я оглянулся на дверь. Достал с самодельной полки кассету. Телевизор стоял здесь: кухня была просторная, почти что гостиная, тут мы и смотрели передачи. Но пока сюда никто не шел, переживали, наверно. А я… я железный, что ли?

Включил, поставил кассету.

На экране появились мальчишки в белых флотских брюках и оранжевых рубашках. В три шеренги.

И вот песня:

А дальше — об аистенке, который слабее других и может не долететь до далекого Юга.

Один мальчик стоял впереди хора. Он-то и был аистенком, пел тонко и чисто:

Я вдруг понял, что солист похож на Ивку. Волосы, правда, не такие летучие и светлые, но лицо — похожее. И не только лицо. По-моему, у этого мальчика была такая же ясная, как у Ивки, душа. И… может быть, он тоже тревожился за старшего брата.

Господа взрослые, что же вы творите на нашей земле! Может, мы, дети, лишние на ней? И вы решили, что многих, кому уже восемнадцать, можно под корень?

«А дети? — будто возразил мне такой «взрослый». — Вы-то чем лучше? Мало вас, бандитов, в свои юные годы? Откуда вы такие?»

Я не знал откуда. Хотя нет, я догадывался. Я огрызнулся: «От вас! От вашего озверелого мира. Бандиты — они те, кого с самого рождения никто не любил!» — «Ну, так возьми и полюби! Лыкунчика, Вальдштейна…» — «Издеваешься, да? Дурак…»

Я мотнул головой и снова стал смотреть на экран.

Да, солист явно походил на Ивку. И многие в хоре были на кого-то похожи. Вон те рыженькие близнецы — на Витю Брусилова, одного из «поповичей». А этот, в очках, — на Олега Птахина из моего нынешнего класса. А небольшой, чернявенький — на Рената Латыпова… Но все они были как-то чище, красивее. Песня будто озаряла их изнутри. Каждого… И вон того, тонкошеего, с белобрысой челкой и желтыми глазами… Тьфу ты, наваждение!

Но нет, лицом он, может, и похож на Вячика Вальдштейна, но… все равно не похож. На такого разве поднялась бы у меня рука? Даже со страха… Да и страха бы не было.

…Отец однажды услышал эту песню и сказал, что она неправильная.

— Аисты не летают над открытым морем. Они мигрируют на юг через Сахару.

— Это же просто песня! Она не про географию!

— Песне тоже нужна точность. Особенно если про полет.

Я не поленился, взял первый том «Мира животных» (тогда

у нас была большая библиотека). Прочитал про аистов.

— Они пересекают в полете Гибралтарский пролив.

— Он же совсем не широкий.

Я сказал:

— Много ли надо измученному аистенку?

Отец посмотрел внимательно.

— Ты его жалеешь? Или… себя?

Я тогда проглотил это молча. Пожал плечами. А сейчас вспомнил, и стало в горле колюче — не продохнуть. Я перемотал пленку и пустил песню снова. Лбом вдавился в оконный переплет.

Тихо вошла мама. Тронула за плечо. Я не обернулся.

— Мама, за что он меня ненавидит?

— Кто?!

— Он…

— Сашенька, да что с тобой! Что за глупости… Ну, перестань…

ВСЕ ВХОДИТ В РАМКИ 

Я долго не мог уснуть. Мелодия про аистенка никак не уходила от меня. В бабушкиной комнате слабенько, дребезжаще били часы. К их звону давно все привыкли, никого он не будил.

А еще звучала, как струнный механизм, бабушкина кровать. Она тоже была старинная — со спинками, похожими на решетки готического собора. Раньше бабушка спала на ней в садовом домике.

Вскоре после полуночи подул шумный ветер. О наружной жестяной подоконник застучали капли. «Вот и лету конец», — подумал я уже сквозь сон.

Однако утром опять было солнечно и тепло. Даже лучше, чем вчера. Ветер прогнал запах дыма, а дождь, видимо, пригасил торфяной пожар.

Родители ушли, когда я еще спал. Не стали будить. Когда поднялся, бабушка сказала:

— Спишь до десяти. Совесть-то есть?

Я сказал, что нету.

— Зато есть вот что! — И наконец отдал ей акварель со старым домом.

Ну, бабушка засияла! Даже поцеловала обожженную рамку.

— Я ее, бедную, сохраню на память. А картинку вставлю в новую. Такую же рамку, конечно, уже не найти, ну да ладно, главное, что сама акварель цела… Ивушка — ну до чего же славный мальчик! Умница!

— А я? Кто догадался туда поехать?

— И ты… Ешь яичницу и садись за уроки.

— Я же вчера был только на литературе.

— Ее и учи.

— А по ней ничего не задали.