Лужайки, где пляшут скворечники (сборник), стр. 116

Мы пошли. У меня ноги не слушаются. Но уже не страшно, только спать хочется. А по краям дороги скалы и кусты. Я думал: скорей бы уж. Потому что совсем уже сил нету, только лечь бы скорее. Я остановился и сказал по-ихнему:

«Стреляй, собака».

Он тоже остановился.

«Откуда понимаешь по-нашему?»

«Не твое дело. Стреляй, я дальше не хочу идти».

Он постоял и говорит:

«Иди, мальчик. Станция там, впереди. Может, дойдешь. Я выстрелю, но не в тебя, не бойся…»

Я говорю:

«Ты врешь».

А он говорит:

«Иди, я сказал».

Я стал пятиться. Потому что боялся, что в спину выстрелит. Пятился, пятился, потом побежал. А сзади как грохнет… Я упал, думал — в меня. Потом посмотрел, а он лежит на спине, а в руке пистолет. В откинутой… Я подошел, он мертвый…

Я хотел взять пистолет, но у него пальцы были стиснуты.

Тогда я взял шапку. У меня была тонкая, вязаная, а у него теплая, мохнатая. Без этой шапки я бы замерз насмерть. А так все же добрался до станции. А там пролез в вагон, в поезд до Ставрополя. Толпа была, меня не заметили…

Мы давно уже пришли на остановку, но автобуса все не было и не было. Мы сидели под пластмассовым навесом. Пластик был зеленый, тонкий, солнце просвечивало его. Лицо мальчишки от этого было табачного цвета. Он перестал рассказывать и закашлялся.

«Курит, наверно», — подумал я. И сказал не из любопытства, а от неловкости:

— Ты не похож на кавказца.

— Отец был литовец. Наполовину. А наполовину латыш.

«Был…» — отозвалось во мне.

— А мама наполовину русская, наполовину чеченка. Мы ведь сперва-то жили в Смоленской области. Отец был начальник цеха на молочном заводе. Потом завод сделался частным. Отца уволили. Мы продали квартиру и решили ехать на родину отца, в Вильнюс. Но оказалось, что ему туда можно, а мне и маме нельзя, потому что иностранцы. Мы помотались по разным местам, потом мама решила: «Поедем к моим родственникам под Грозный, они помогут». Это было еще до войны. Мы нормально жили, пока не началось…

Я подумал: спрашивать ли? И не удержался:

— Если твой отец был литовец… латыш… зачем он полез в эту войну?

— А он такой… Сказал: «За вашу и нашу свободу…» Мама говорила: «Не будет никакой свободы, только кровь». А он все равно…

Из-за угла показался автобус. Мы встали. Мальчик быстро спросил:

— Можно я поеду с вами? Все равно мне делать нечего.

Я уже ничуть не опасался этого пацана. И все же взглянул на Ивку.

— Если хочешь, — сказал Ивка. — Но мы едем на кладбище.

— Мне все равно.

Ивка объяснил, будто извиняясь:

— Мы там будем сажать цветы на могиле… одного солдата.

— Я умею сажать… — И перевел глаза с Ивки на меня. Видно, он чувствовал мое недоверие. Глаза его были не черные, как показалось вначале, а темно-карие. Просящие такие. Я поглядел на его растоптанные кеды.

— Тебя как зовут?

— Арунас… Это литовское имя.

— Длинное, — неуверенно улыбнулся Ивка. — А есть еще какое-нибудь? Уменьшительное…

Арунас тоже улыбнулся. Чуть-чуть.

— Уменьшительное еще длиннее. Арунелис… Но мама иногда говорила: Нэль…

Он отвернулся, быстро зашевелил губами. Я сказал поскорее:

— А я — Саша. Ребята иногда еще зовут: Алька…

Ивка глянул удивленно. Он такого моего имени не знал. Я объяснил:

— Сперва бабушка так звала, а потом в лагере, в прошлом году.

Ивка понимающе кивнул.

— А это Ивка, — сказал я Арунасу. — Полное имя Иван, только Ваней его никто не зовет…

У КРЕСТА

Автобус оказался полупустой. Мы уселись на заднем сиденье. Ивка посередине, Арунас слева от него.

— А что было дальше? — спросил Арунаса Ивка. — После того, как ты залез в вагон.

— Потом много чего было…

В Ставрополе Арунас попал в детский приемник, но скоро убежал. Потому что хотел в наш город. Всю весну добирался сюда — то один, то с разными компаниями. Он слышал от мамы, что в нашем городе есть у него тетка, мамина двоюродная сестра. Хотя и дальняя, но все же родственница. Он даже адрес помнил. Но здесь оказалось, что прежней улицы уже нет, на ее месте новый микрорайон. Последняя ниточка оборвалась…

— И теперь ты, значит, нигде не живешь? — спросил Ивка. Напряженно так, будто занозу из себя вытаскивал.

— Нет, живу. Я приютился у одного старика. Он часовой мастер. Он одинокий, потому что жена его давно умерла, а детей нету. Я попросился, он не прогнал…

Кладбище было старое, заросшее. Высоко подымались березы, сосны, ели — вперемешку. Мы пошли вдоль кирпичной стены с решеткой наверху, потом она сменилась кривым забором. Несколько досок было оторвано.

— Пойдем здесь. Через ворота далеко… — Ивка смело шагнул в дыру. Сразу видно — не в первый раз.

Под большими деревьями густо росли рябины, низкие разлапистые клены. Среди них стояли решетки, кресты, камни и обелиски. Я старался не смотреть. Незаметно сложил пальцы замочком — от всего плохого. Потому что здесь была страна мертвых, а я… Ну, вот такой уж я.

Ивка вел нас чуть заметной тропинкой среди решеток и высоких сорняков. Его царапина с кровяной точкой затерялась теперь среди множества других таких же. Я шел ему в затылок и тащил за собой застревавшую тележку. Арунас подталкивал ее.

Пахло травой и листьями. Но это был совсем не такой запах, как на дороге, за нашей Завязанной рощей. Там в запахе было солнце, а здесь сырая пасмурность.

Мы выбрались на травянистую дорогу, прошли шагов двадцать и свернули опять на тропинку.

— Вот… — сказал Ивка.

Мы оказались перед высоким крестом из желтого лакированного дерева. На кресте была черная табличка с белыми буквами:

А ниже: год рождения и год, когда Женя Стаков погиб. И легко было сосчитать, что прожил на свете Женя девятнадцать лет…

Ивка прошептал:

— Фамилии похожие. Потому и случилось ошибка…

Холмик был обложен по бокам кусками дерна. А сверху — бурая глина, сквозь которую проглядывала трава. В двух местах были посажены кустики незабудок.

Ивка начал деловито вынимать из сумки картонные коробочки с пунцовыми бархатцами и с какой-то травой, похожей на салат. Достал детскую лопатку. Затем вытащил полиэтиленовый пакет с черной жирной землей.

— Саша, помоги, пожалуйста.

Я хотел ухватить пакет, но Арунас опередил. Они вдвоем вывалили сырой ком земли на могилу. Ивка аккуратно, чтобы не зацепить незабудки, начал перемешивать торфяную землю с подсохшей глиной. Лопаткой. Арунас подобрал толстый сук и начал помогать.

Они сидели рядом на корточках и работали молча. Согласованно так. Будто не в первый раз.

Они были совсем непохожие. Ивка — хоть и в полинялом, но все же красивом костюмчике — такой вполне, как говорится, приличный ребенок. Арунас же… ну, сразу видно бездомного. Мне все время казалось, что он припорошен тонкой угольной пылью. С головы до ног. Может, и правда это была въевшаяся сажа пожарищ?

И еще я подумал, что Арунас старше Ивки. Ростом — с него, а возраст у него скорее всего мой. Или самую чуточку поменьше.

Да, они с Ивкой были разные, но все же их соединяло то, чего не было (и слава Богу, что не было!) у меня. Оба хлебнули горя от войны. Потому они вот так, рядом. Даже дышали, по-моему, в одном ритме.

Они работали, а я остался без дела. Оглядывался. Кругом все те же решетки и памятники. Над могилой Евгения Стако-ва — две высокие березы. Лучи наклонно прокалывали листву. На кресте горели желтые блики, как на светлой новой мебели. Как же так? Под нами, в земле, в цинковом ящике лежит изуродованное тело совсем молодого Жени Стакова, а солнце веселится как ни в чем не бывало…

— Саша, дай, пожалуйста, цветок, — не разгибаясь, попросил Ивка. Они с Арунасом уже вырыли много ямок. Я присел, начал суетливо подавать одну порцию рассады за другой. Ивка и Арунас умело закапывали корни. Будто на грядке работали. А я все еще сцеплял пальцы: протяну Ивке рассаду и опять — «замочек».