Дар Змеи, стр. 26
— Не потеряй серп! — предупредил я Нико. — Думаю, они здорово разозлятся, если он пропадет.
Нико вздохнул.
— Вообще-то, иногда я пользовался кое-каким инструментом и не всегда терял его, — сказал он.
«Хоть не очень часто теряй!» — подумал я, но не стал говорить это вслух. Причины ссориться не было.
Я засучил штаны и снял сапоги. Для работы имелся плоскодонный паром, но он предназначался не для нас, а для тростника, который мы рубили. Что до работников, то им ничего не оставалось, кроме как прыгать в воду и работать по пояс в воде. Мог бы и не закатывать штаны, они все равно промокли насквозь. А озерное дно было таким скользким, что чудилось, будто оно живое, и недаром — там обитало множество червяков и пиявок. Черный ил сочился у меня меж пальцев ног, и я пытался заставить себя не думать о пиявках, камышовых клопах и о других кровососах.
То была адова работа. Болела спина, а при малейшем прикосновении — руки и ноги. Вода поначалу казалась довольно теплой, но постепенно ноги все равно замерзали и немели. А еще вся эта кусачая мелочь, что жужжала, роилась и не давала покоя.
Но Нико приходилось еще тяжелее, чем мне. Я все же частенько косил сено дома, рядом с Березками, и, несмотря на то что теперь мы бродили по колено в воде, здесь было почти то же самое. Нико же пришлось сперва учиться держать серп в руках. Само собой, он был медлительнее остальных, и прошло совсем немного времени, как один из надзирателей в мундире разозлился на него.
— Не жалей ногтей, лентяй! Быстрее! — крикнул он с берега. — Какой у тебя номер, серый? Да, у тебя! Какой у тебя номер?
Нико пришлось вспоминать:
— Восемь — Е — одиннадцать.
— Я уже записал тебя! — воскликнул надзиратель и помахал доской. — Не надейся, что тебе удастся выйти сухим из воды. Тот, кто не отрабатывает дневной урок, вообще не получает дневную долю хлеба!
— Что он имеет в виду? — спросил я у одного из обитателей Благотворительного Приюта.
— Когда тобой недовольны, получаешь лишь половину ужина. — Он говорил сквозь зубы. — От такого ни жить, ни помереть нельзя.
Это было совсем некстати. Мы хотели набраться сил и совсем не собирались лечиться голоданием.
— Ты не можешь работать чуть быстрее? — прошептал я Нико.
— Я пытаюсь, — пробормотал он. — Пытаюсь!
И он старался. Он надрывался изо всех сил, нисколько не жалуясь. Но толку от этого было мало.
В конце концов надзирателя так разозлила медлительность Нико, что он въехал на своем коне в воду и прижал его прямо к спине Нико, так что тот с трудом мог выпрямиться, уклоняясь от морды коня, с которой вода капала на его затылок.
Брань обрушилась на Нико. Похоже, надзирателю хотелось, чтобы Нико не сдержался и ответил ему тем же. Но тот молчал. Стиснув зубы, он работал, он наклонялся и резал тростник, не произнося ни слова.
«А если Нико держит язык за зубами, то я, верно, тоже смогу», — подумал я. Но это далось нелегко. И покуда я слушал, как этот поганец распинался перед всеми о никчемности Нико, о его лени и неуклюжести, я вспоминал о том, как сам не раз рычал на него. По правде говоря, я не был так груб. Зато Нико было втрое больнее, ведь бранил его я.
Нам не разрешали остановиться, покуда солнце — огромное и оранжевое — не повисло совсем низко над городскими крышами. С одной стороны, справедливо, что мы трудились за ту еду и ту постель, что давал нам Сагислок, но их справедливость была жестокой. И когда мы возвращали надзирателю наши серпы, я увидел, что ладонь Нико красно-бурого цвета!
— Дай-ка поглядеть на твои руки!
Он покачал головой:
— Незачем!
— Нико!
— Что ты с ними сделаешь? Вымоешь в розовой воде и обернешь в шелк? Раньше или позже, кожа моя затвердеет. Это получится само собой.
К ужину восемь — Е — одиннадцать досталась лишь половина порции. Я тайком переложил пару пригоршней своей чечевицы на тарелку Нико.
— Я не желаю никаких подарков!
Он попытался отдать мне чечевицу.
— Нико, тише! Молчи и ешь!
Наша горница была битком набита людьми. Только две постели оставались свободны. Десять человек в такой тесноте! Скоро воздух стал вовсе спертым. Я распахнул ставни в надежде глотнуть время от времени свежего воздуха.
— Тогда с озера налетят комары! — сказал восемь — Е — пять.
— Закрыть?
— Нет, — ответил он. — Ведь тогда здесь вообще нельзя оставаться!
Я снял рубашку и влез на свои нары. Там было слишком тесно, чтобы сидеть выпрямившись. На своей полке можно было только лежать…
После ужина мне удалось перекинуться лишь несколькими словами с матушкой. Ей всемилостивейше позволили оставаться при Мелли, так как сестренка хворала, но Роза и Дина все время после полудня трепали лен и были так же измождены, как Нико и я.
Я закрыл глаза и поклялся самому себе, что мы не останемся здесь ни на один день дольше необходимого. Как только Мелли станет лучше, пусть Благотворительный Приют управляется без нас.
Те, кто в черном
Есть здесь кто-нибудь, кто может управляться с пилой и молотком?
Нико слегка толкнул меня в спину.
— Что молчишь?
Я замешкался.
«Не знаю, стоит ли заявлять здесь о себе, показывать свои умения, да и Нико придется в одиночку надрываться в тростниковом лесу». Эта мысль серьезно обеспокоила меня.
— Что бы там ни было, хуже, чем рубить тростник, быть не может. Скажись!
Нико попросту вытолкнул меня вперед, и тот, кто задавал вопрос, невысокий мужичок с доской в руке, увидел меня.
— Номер?
— Восемь — Е — десять.
— Ты плотничал?
— Бывало!
— Здорово! Шагай тогда на Серебряную улицу, к Мессиру Аврелиусу. Им надо расширить ворота тележного двора.
Он дал мне плоскую деревянную дощечку с гербом Заведения Дракониса — двуглавым драконом. С одной стороны дощечки было углубление, залитое воском.
— Отдай Мессиру эту дощечку. Если он будет доволен твоей работой, то поставит в воске свою печать, и ты вернешься с ней сюда.
Я повертел дощечку в руке. Где эта Серебряная улица? Узнаю у прохожих.
— Удачи тебе и успеха! — пожелал Нико. — Увидимся вечером!
— Да, увидимся!
«Ему-то куда больше, чем мне, нужна удача», — подумал я, надеясь, что он проведет этот день, не отрезав себе большой палец и не подравшись с надзирателем.
Когда я шел по улицам Сагислока, я заметил немало людей, которые, как и я, носили серую одежду Заведения. Они убирали конский навоз, либо носили туда и сюда ящики, либо драили лестницы домов. Один раз я увидел даже маленькую тележку, запряженную, словно лошадьми, двумя людьми в сером. В тележке восседал разодетый в бархат горожанин, дружелюбно здоровавшийся с другими горожанами в бархате. Меня он и не заметил, будто я был каким-то привидением. Да и сам я не замечал в первый день фигуры работающих в сером. Шелк, парча и серебряные пряжки больше бросались в глаза.
— Простите… — обратился я к женщине, что вела за руку маленького мальчика. — Где мне найти…
Она как ни в чем не бывало прошла мимо, и когда ребенок обернулся и хотел остановиться, она потащила его за собой и выругала так, будто он хотел залезть в грязь.
Она либо была грубиянка, либо ужасно торопилась. А может, и то и другое. Ну что ж, к счастью, на улице были и другие люди. Как, к примеру, два пожилых человека, что толковали меж собой. Я остановился и учтиво подождал, пока в их беседе наступит перерыв, но они делали вид, что не замечают меня. Их глубоко увлекла болтовня о ценах на холст в разных частях страны.
— Слышал я, коли отправиться с караваном прямо в Кампану, цены там низкие, аж десять марок за аршин полотна, — сказал один из них, размахивая своей тростью с серебряным набалдашником, чтобы подчеркнуть весомость своих слов.
Второй кивнул и начал шарить в кошеле, висевшем у него на поясе.
— Простите, — извинился я. — Но…