Остров, стр. 115

Тетаити прервал свою речь, как будто забыл продолжение, и сказал упавшим голосом, не глядя на Парсела:

— Если бы ты пошел с нами, Меани был бы жив.

Парсел оперся левой рукой о шлюпку, ноги у него дрожали. «Меани был бы жив». Он вспомнил горячее обвинение Уилли: «Ропати умер по вашей вине!» Меани, Ропати… Сколько трупов принесли к его порогу! Парсела пронзил мучительный страх. А вдруг это верно? Что если Тетаити прав? Что если сам он все время ошибался? На мгновение все смешалось у него в голове, будто сама жизнь его лишилась смысла.

— В день окончания войны, — снова заговорил Тетаити, глядя Парселу прямо в глаза, — я спросил тебя, что сталось с Тими, и ты сказал мне то, чего не было. А сегодня ты сказал правду. Почему?

— В тот день, — ответил Парсел, — я боялся, что ты меня убьешь.

— Ты не боялся, — тотчас возразил Тетаити и добавил с изящным жестом руки: — Мог ли ты бояться, о «Ману-фаите»!

Парсел склонил голову. Это было великодушно.

— А сегодня, — продолжал Тетаити, наклонившись вперед и глядя на Парсела строгим взглядом, будто обвинитель, — ты сказал мне правду. Два раза. Про ружье. И про смерть Тими. Почему?

Парсел ответил не сразу. Он старался поглубже заглянуть в себя. Ему вдруг показалось, что очень важно разобраться в своем истинном побуждении. Но сейчас, чем больше он думал, тем все становилось запутаннее. Он находил не одно побуждение, а несколько, и из них ему приходилось выбирать одно.

— Чтобы ты мне доверял, — сказал он наконец.

Тетаити выпрямился, снял руки с планшира, и его худое, полное горечи лицо стало еще более замкнутым. Он повернулся, устремив глаза вдаль, как будто присутствие Парсела было ему теперь безразлично.

— На что тебе мое доверие, — сказал он равнодушно, — если ты уезжаешь!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Шестнадцатого июня, в ритуальный день после ночи Таматеа (когда луна на закате освещает рыб), Ивоа родила сына и навала его Ропати.

Все ваине, в том числе и жены Тетаити, теперь не выходили из сада Парсела. Они терпеливо ждали своей очереди, чтобы хоть несколько минут подержать на руках первого ребенка, родившегося на острове. Они не целовали его, а лишь нюхали по таитянскому обычаю нежный, теплый запах его тельца. Глаза и волосы у него были черные, как у таитян, но кожа гораздо светлее, чем у Ивоа; блестящий, светло — шоколадный, он казался отлитым из чистого золота, как маленький идол.

Парсел знал, каким культом таитяне окружают детей, но не мог себе представить, что вся жизнь острова сосредоточится вокруг Ропати. Началось с Ороа, которая заявила, что рыбная ловля не женское дело. Зачем ей уходить и проводить несколько часов в день на скалах, когда она может оставаться в саду у Адамо, любоваться Ропати и ждать, когда наступит ее очередь понюхать его.

Два дня все сидели без рыбы. Потом Тетаити позвал Омаату. На острове всего двое мужчин — Адамо и он. Адамо должен продолжать работу над своей пирогой. Но он, Тетаити, глава острова, позаботится о пище для матери Ропати. Тетаити, поразмыслив, видимо, решил, что ему неудобно таскать ружье на рыбную ловлю, и потому через два дня после этого заявления он окончательно помирился с женщинами. Он снял с копий головы перитани, велел положить их в пуани и отдать вдовам, чтобы те похоронили их вместе с телами мужей. После этого он появился безоружный в саду Ивоа, попросил показать ему маленького племянника, покачал его не хуже няньки, а когда Омаата взяла младенца у него из рук, уселся с достоинством, дожидаясь своей очереди.

Теперь, когда все население острова проводило время в саду Адамо, оказалось значительно удобнее собираться всем вместе на общие трапезы. Однако Адамо по-прежнему приносили обед в грот, а Тетаити ужинал у себя в «па».

Каждый день Тетаити Исчезал из сада Ивоа незадолго до того, как Парсел возвращался домой. Одна из его жен, должно быть, стояла на карауле, ибо Парсел напрасно менял свой путь и

С той минуты, как он решил пойти к таитянам, его мучила Тетаити.

Как только Тетаити снял головы с копий, ваине посчитали, что он искупил нанесенное им оскорбление. Однако Ороа и Тумата все-таки сочли благопристойным выждать еще несколько дней, прежде чем водвориться в «па». Вместе с Фаиной, Рахой и Таиатой они заняли обширный первый этаж таитянского дома, а Тетаити сохранил для себя надстройку. Ночью он удалялся туда, втягивал за собой лестницу и запирал люк. Днем лестница была прикреплена к внешней стене дома цепью, которая также запиралась на один из замков Маклеода. Другим замком запирался люк. По этим предосторожностям, которые, кстати сказать, никого не оскорбляли, женщины решили, что наверху Тетаити прячет оружие.

С тех пор как появился маленький Ропати, Парсел уходил в работу позже и возвращался раньше. Если б он осмелился, то вообще прервал бы свои труды на несколько дней и посвятил бы себя сыну. Но он боялся, что Тетаити подумает, будто он хочет оттянуть свой отъезд.

Он принялся уже за последнюю часть работы: привинчивал обшивку к бимсам. Стремясь сделать каюту непроницаемой, он собирался еще обить ее бока и крышу парусиной и затем покрасить, но все же старался, чтобы щели между досками были как можно меньше и доски, разбухнув от воды, прилегали вплотную, одна к другой. Однако это требовало очень точной пригонки, которой ему было трудно добиться из-за твердости имевшегося у него материала. Добротные дубовые доски с «Блоссома» от времени сильно затвердели, и пробивать в них дырки для шурупов было нелегкой задачей. Однако, даже принимая во внимание эти трудности, замедлявшие работу, Парсел предполагал достроить лодку меньше чем за две недели. Таким образом, взятые им обязательства перед Тетаити будут выполнены. Он покинет остров в указанный им самим срок.

Ропати едва исполнилось десять дней, когда его впервые выкупали в море. На западе залива Блоссом была небольшая, почти закрытая от океана бухточка, которая, постепенно расширяясь, вдавалась в берег и образовала круглое озерцо, защищенное от ветра нависшими скалами. Всегда гладкое и спокойное, оно кончалось маленьким пляжем, покрытым ярко-желтым песком, ласкавшим босые ноги и радовавшим глаз. Сюда-то и направились ваине, выступая, как в торжественном шествии; две из них несли сосуд с пресной водой, чтобы ополоснуть младенца после купания. Они вошли в воду по грудь и, став в кружок плечом к плечу, взялись под водой за руки, так что в центре получилось нечто вроде круглой ванночки, а Ивоа осторожно опустила в нее Ропати. Нежный, пухлый, лоснящийся младенец тотчас принялся болтать ручками и ножками, а благоговейный лепет женщин изливался, как ласка, на его золотое тельце. Парсел смотрел на своего сына через плечо Итии. Другие ваине — те, что не пользовались привилегией трогать Ропати или еще не успели ею воспользоваться, — образовали второй круг позади первого. С курчавыми, уже густыми черными волосенками, живыми, полуприкрытыми от солнца глазами и подобием улыбки на губах. Ропати порой замирал словно в экстазе, вызывая смех женщин. Но смех был сдержанный, как и тихие восклицания, которые сопровождали каждое движение младенца. Парсел чувствовал, что за этой сдержанностью скрывается глубокое волнение. В этом первом купании было что-то от религиозного обряда, как будто женщины праздновали одновременно рождение ребенка, материнство и радость жизни.

Между Парселом и солнцем встала тень. Он поднял голову. Это был Тетаити. Опершись руками на плечи Ороа и возвышаясь над ней на целую голову, он, опустив глаза, смотрел на младенца. В первый раз за три недели Парсел встретился с ним, и сердце его забилось. Тетаити стоял, прямо против него. Они могли бы пожать друг другу руки, если бы протянули их над двойным кругом женщин.

Но Тетаити, казалось, не видел Парсела. Только наигранная невозмутимость лица свидетельствовала о том, что он ощущает на себе его взгляд. А Парсел ждал, порой переводя взгляд на Ропати, надеясь, что Тетаити воспользуется этим, чтобы посмотреть в его сторону. Но напрасно. Тетаити ни разу не поднял глаз.