Аббат Обен, стр. 2

3

Она же к той же

Нуармутье, …февраля 1845

Я положительно не скучаю в Нуармутье. К тому же я нашла интересное занятие, и им я обязана своему аббату. Мой аббат знает решительно все и вдобавок ботанику. Мне вспомнились «Письма» Руссо, когда он при мне назвал по-латыни жалкий лук, который, за неимением лучшего, я поставила на камин.

— Так вы знаете ботанику?

— Очень плохо, — отвечал он. — Но все же настолько, что могу указывать здешним жителям полезные для них лекарственные травы; а главное, надо сознаться, — в достаточной степени, чтобы находить некоторый интерес в моих одиноких прогулках.

Я тотчас же подумала, что было бы очень забавно собирать, гуляя, красивые цветы, сушить их и потом аккуратно раскладывать в «моем старом Плутархе для брыжей» [6].

— Поучите меня ботанике, — сказала я ему.

Он хотел подождать до весны, потому что в это противное время года нет цветов.

— Но у вас есть засушенные цветы, — сказала я. — Я видела у вас.

Я, кажется, рассказывала тебе про некий бережно хранимый старый букет. Если бы ты видела его лицо!.. Несчастный бедняга! Я сразу же раскаялась, что позволила себе этот нескромный намек. Чтобы его загладить, я поспешила сказать аббату, что у него должна быть коллекция засушенных растений. Это называется гербарий. Он это тут же подтвердил и на следующий же день принес мне в кипе серой бумаги множество красивых растений, каждое с особым ярлычком. Курс ботаники начался; я сразу же сделала поразительные успехи. Но чего я не знала, так это безнравственности этой самой ботаники и как трудны первоначальные объяснения, в особенности для аббата.

Да будет тебе известно, моя дорогая, что растения выходят замуж совсем как мы, но у большинства из них бывает по многу мужей. Они называются «фанерогамами», если только я не путаю этого варварского слова. Это по-гречески и значит: заключивший брак публично, в муниципалитете. Потом имеются «криптогамы», тайные супружества. Грибы, которые ты ешь, живут в тайном браке.

Все это чрезвычайно скандально; но он очень недурно выпутывается, лучше, чем я, которая имела глупость громко расхохотаться раз или два в самых затруднительных местах. Но теперь я стала осторожнее и больше не задаю вопросов.

4

Она же к той же

Нуармутье, …февраля 1845

Ты непременно хочешь знать историю этого столь бережно хранимого букета; но, право же, я не решаюсь его спросить. Во-первых, более чем вероятно, что никакой истории и нет; а если и есть, то, может быть, он не захочет ее рассказывать. Что касается меня, то я совершенно уверена…

Но довольно! К чему притворяться! Ты же знаешь, что от тебя у меня не может быть секретов. Я знаю эту историю и расскажу ее тебе в двух словах; нет ничего проще.

— Как это вышло, господин аббат, — сказала я ему однажды, — что с вашим умом, с вашим образованием вы соглашаетесь быть кюре в маленькой деревушке?

Он грустно улыбнулся.

— Легче, — отвечал он, — быть пастырем бедных крестьян, чем пастырем горожан. Каждый должен браться за то, что ему по силам.

— Вот поэтому-то, — сказала я, — вы и должны были бы занимать лучшее место.

— Мне как-то говорили, — продолжал он, — что его преосвященство епископ N-ский, ваш дядя, соизволил подумать обо мне, желая дать мне приход святой Марии: это лучший приход в епархии. Так как в N. живет моя старая тетушка, единственная моя родственница, то говорили, что это очень удобное для меня назначение. Но мне хорошо и здесь, и я с удовольствием узнал, что его преосвященство остановился на другом лице. Что мне еще надо? Разве я не счастлив в Нуармутье? Если я тут приношу хоть какую-нибудь пользу, то мое место здесь; я не должен его покидать. К тому же город мне напоминает…

Он замолчал и смотрел мрачно и рассеянно; потом вдруг сказал:

— Мы не работаем. А наша ботаника?

Мне не хотелось и думать про старое сено, раскиданное по столу, и я продолжала расспрашивать:

— Давно вы приняли священство?

— Тому девять лет.

— Девять лет… но мне кажется, что вы должны были тогда уже быть в таком возрасте, когда занимаются какой-нибудь профессией? Признаться, мне всегда казалось, что вы стали священником не по юношескому призванию.

— Увы, нет, — сказал он, словно стыдясь. — Но если мое призвание и было поздним, если оно определялось причинами… причиной…

Он запнулся и не знал, как кончить. Я набралась храбрости.

— Держу пари, — сказала я, — что некий букет, который я видела, играл при этом известную роль.

Едва у меня вырвался этот дерзкий вопрос, как я прикусила язык, испугавшись сказанного; но было поздно.

— Да, сударыня, это правда; я вам все это расскажу, но не сегодня… в другой раз. Сейчас будут звонить к вечерне.

И он ушел, не дожидаясь, пока ударит колокол.

Я ждала какую-нибудь ужасную историю. Он пришел на следующий день и сам возобновил вчерашний разговор. Он мне признался, что любил одну молодую особу в N.; но у нее были кое-какие средства, а он, студент, ничего не имел, кроме собственной головы… Он ей сказал:

— Я еду в Париж, где надеюсь получить место; а вы, пока я буду работать день и ночь, чтобы стать достойным вас, — вы меня не забудете?

Молодой особе было лет шестнадцать — семнадцать, и у нее была весьма романтическая душа. В знак верности она дала ему свой букет. Через год он узнал, что она вышла замуж за N-ского нотариуса, как раз когда он должен был получить место учителя в коллеже. Это его сразило, он не стал держать конкурса. Он признался, что много лет он ни о чем другом не мог думать; и, вспоминая этот нехитрый случай, он был так взволнован, как будто все это с ним только что произошло. Потом, вынимая из кармана букет, он сказал:

— Хранить его — это ребячество; может быть, это даже нехорошо.

И он бросил его в огонь. Когда бедные цветы перестали трещать и гореть, он произнес уже спокойнее:

— Я вам благодарен за то, что вы заставили меня это рассказать. Вам я обязан тем, что расстался с воспоминанием, которое мне не подобало хранить.

Но он был грустен, и нетрудно было видеть, чего ему стоила эта жертва. Боже мой, что за жизнь у этих бедных священников! Самые невинные мысли для них запретны. Они обязаны изгонять из сердца все те чувства, которые составляют счастье остальных людей… вплоть до воспоминаний, привязывающих к жизни. Священники похожи на нас, на несчастных женщин: всякое живое чувство — преступление. Дозволено только-страдать, да и то не показывая виду. Прощай, я упрекаю себя за свое любопытство, как за дурной поступок, но виной этому ты.

(Мы опускаем несколько писем, в которых ничего не говорится об аббате Обене.)

5

Она же к той же

Нуармутье, …мая 1845

Давно уже я собираюсь тебе написать, моя дорогая Софи, но мне мешал какой-то ложный стыд. То, что я хочу тебе рассказать, так странно, так забавно и вместе с тем так печально, что я не знаю, тронет это тебя или рассмешит. Я и сама еще ничего не понимаю. Начну без всяких предисловий. Я тебе не раз говорила в моих письмах об аббате Обене, приходском священнике нашей деревни Нуармутье. Я даже описала тебе некий случай, определивший его призвание. В том одиночестве, в котором я живу, и при тех грустных мыслях, о которых ты знаешь, общество умного, образованного, любезного человека было для меня чрезвычайно ценно. По-видимому, он заметил, что я им интересуюсь, и в скором времени стал у нас бывать как давнишний друг. Для меня, признаться, было совершенно новым удовольствием беседовать с незаурядным человеком, у которого изящество ума еще больше оттеняется отчужденностью от жизни. Быть может, также, — потому что я должна тебе все рассказать, и не от тебя я могла бы скрыть какой-либо, недостаток моего характера, — быть может, также «наивность» моего кокетства (это твое выражение), которой ты меня нередко попрекала, сказалась помимо моей воли. Я люблю нравиться людям, которые мне нравятся, я хочу, чтобы меня любили те, кого я люблю… Я вижу, как при таком вступлении ты широко раскрываешь глаза, и слышу, как ты говорить: «Жюли!..» Будь спокойна, не мне в мои годы делать глупости. Но продолжаю. Между нами установилась своего рода близость, но при этом ни разу, спешу это отметить, он не сказал и не сделал ничего такого, что не подобало бы его священному сану. Ему было хорошо со мной. Мы часто беседовали об его юности, и я не раз, и напрасно, заводила речь о романическом увлечении, которому он был обязан букетом (пепел его теперь в моем камине) и своим печальным одеянием. Вскоре я заметила, что он перестал думать о неверной. Однажды он встретил ее в городе и даже говорил с ней. Все это он мне рассказал по возвращении, спокойно добавив, что она счастлива и что у нее прелестные дети. Несколько раз ему привелось быть свидетелем вспышек Анри. Отсюда некоторые мои признания, в известной степени вынужденные, а с его стороны — еще большее внимание. Он знает моего мужа так, как если бы был знаком с ним десять лет. К тому же он был таким же хорошим советчиком, как и ты, и притом более беспристрастным, потому что, по-твоему, виноваты всегда обе стороны. Он всегда находил, что я права, но советовал вести себя осторожно и обдуманно. Словом, он выказывал себя преданным другом. В нем есть что-то женственное, что меня пленяет. Он напоминает мне тебя. Это характер восторженный и твердый, чувствительный и замкнутый, фанатический в вопросах долга… Я нанизываю фразы, чтобы оттянуть объяснение. Я не могу говорить откровенно; эта бумага меня смущает. Как бы я хотела сидеть у камина, работая с тобой вдвоем, вышивая одну и ту же портьеру! Но пора, пора, моя Софи, произнести это ужасное слово. Несчастный в меня влюбился. Тебе смешно или ты скандализована? Я бы хотела тебя видеть в эту минуту. Он мне ничего не сказал, разумеется, но мы никогда не ошибаемся, и эти его большие черные глаза!.. Теперь ты, наверно, смеешься. Какой светский лев не пожелал бы иметь глаза с таким красноречивым взглядом! Я видела столько этих господ, которые старались говорить глазами, и говорили только глупости!.. Когда я убедилась, в каком состоянии больной, моя лукавая душа, признаюсь, сначала как будто даже обрадовалась. Победа в мои годы, и такая невинная победа!.. Что-нибудь да значит — внушить такую страсть; немыслимую любовь!.. Но нет, это нехорошее чувство у меня быстро прошло. «Вот порядочный человек, — сказала я себе, — которого мое легкомыслие может сделать несчастным. Это ужасно, этому необходимо положить конец». Я стала ломать голову над тем, как бы мне его удалить. Однажды мы с ним гуляли на берегу во время отлива. Он ничего не решался мне сказать, мне тоже трудно было говорить. Наступали убийственные паузы по пять минут, во время которых, чтобы скрыть смущение, я собирала ракушки. Наконец я ему сказала: