В руках врага, стр. 116

Глядя на жуткую картину уничтожения, передаваемую беспилотным разведчиком на главный обзорный экран, Турвиль понял, что произошло. Разумеется, ему в жизни не случалось видеть ничего подобного, но монти могли добиться столь чудовищного результата лишь одним способом. Правда, это считалось принципиально невозможным, но они нашли какой-то способ преодолеть самую надежную защиту.

Стоявший перед ним Эверард Хонекер был ошарашен куда сильнее, чем боевые офицеры. Вздохнув за его спиной, Турвиль обвел взглядом остальных. Все, от офицеров штаба до низших чинов, остолбенело таращились на большой экран. Кроме Форейкер, не отрывавшей глаз от собственного дисплея.

Катастрофа потрясла каждого, гибель такого числа людей не могла не повергнуть в ужас, но одновременно Турвиль испытал странное воодушевление. И справиться с этим чувством не мог.

Корделия Рэнсом погибла. Вместе с ней погибли Владович и все ее приближенные, которые могли знать, какую судьбу уготовила гражданка секретарь Лестеру Турвилю и его офицерам. Но больше об этом не знал никто, ибо по пути с Барнетта они нигде не останавливались. К тому же Корделии доставляло удовольствие держать людей в подвешенном состоянии, до последнего момента не предъявляя им никаких обвинений. Если ее намерения и нашли какое-то отражение в находившихся на борту «Цепеша» материалах, то это уже не имело значения. Все носители информации были уничтожены вместе с кораблем. Гибель «Цепеша» спасла Турвиля и его штаб, и он при всем искреннем сочувствии множеству погибших не мог не испытывать облегчения.

И тут он неожиданно заметил, как правая рука Форейкер поднялась с колена и медленно, вроде бы украдкой, двинулась к клавиатуре. Что-то в этом движении привлекло его внимание: Турвиль тихонько подошел к ней сзади, но она почувствовала его приближение, оглянулась и неохотно убрала руку от клавиши «Удалить».

Через ее плечо контр-адмирал впился взглядом в прокручиваемую тактическую запись и сжал зубы: от места крушения стремительно удалялись два крупных обломка. Слишком крупных… не говоря уже о том, что, судя по вектору, они отделились от крейсера до взрыва. И вектор этот слишком уж смахивал на посадочную траекторию.

Турвиль яростно подкрутил усы, гадая, что предпринять. Шэннон углядела беглецов, но то, чтобы их засекли и ослепленные близким взрывом сенсоры Аида, представлялось маловероятным. Скорее всего, после подрыва «бежавшего» шаттла на базе вообще никого не искали. Люди, задумавшие и осуществившие такое, заслуживали величайшего восхищения, но его долг состоял в том…

«Знаю я, в чем состоит мой долг», – мысленно сказал себе контр-адмирал и, перегнувшись через плечо Форейкер, сам нажал клавишу, к которой так и не осмелилась притронуться она. Шэннон резко выдохнула, голова ее дернулась, но она не сказала ни слова. Отвернувшись от тактического дисплея, он подошел к завороженно уставившимся на экран визуального обзора Хонекеру с Богдановичем и прокашлялся.

– Очень жаль, – печально произнес он, а когда Хонекер обернулся на звук его голоса, сокрушенно покачал головой и повторил: – Очень жаль. Леди Харрингтон заслуживала лучшей участи.

Эпилог

Просыпалась она медленно, что было совершенно на нее не похоже. Тридцать пять лет службы во флоте приучили ее пробуждаться мгновенно, готовой с ясной головой встретить любую опасность, но сейчас дело обстояло иначе. Истерзанное сознание оттягивало момент полного пробуждения, ибо явь сулила лишь невозвратные потери и боль отчаяния.

Однако затем что-то изменилось. Хонор ощутила на груди теплую тяжесть, почувствовала вибрацию, услышала тихое урчание и восприняла пронизавшую ее до мозга костей ауру любви.

– Н-Нимиц?

Она едва узнала изумленный голос. Он был ломким, хриплым, звучал неразборчиво – но, так или иначе, принадлежал ей. Сильные, но нежные лапы коснулись правой стороны ее лица, и она открыла глаза. А открыв, испустила прерывистый вздох: Нимиц, склонившись к ней, коснулся носом ее носа. Глядя на него единственным глазом, Хонор подняла правую руку, чтобы почесать его за ушами. Само прикосновение к древесному коту было для нее сейчас самым драгоценным даром во всей Вселенной. Рука ее дрожала от слабости и от избытка чувств, а кот свернулся клубочком на ее груди, прижавшись щекой к ее щеке. С его ритмичным урчанием в тело и душу вливалась животворная сила любви.

– О Нимиц! – прошептала она, уткнувшись губами в пушистый мех, и этот шепот вместил в себя весь пережитый ею страх, все отчаяние, все жуткие воспоминания. По ее изможденным щекам заструились слезы. Она потянулась, чтобы покрепче прижать любимое существо к себе… и оцепенела.

Правая рука повиновалась ей, как обычно, но левая…

Хонор резко повернула голову, и ее единственный глаз округлился, а ноздри раздулись от потрясения: левой руки у нее не было!

Она смотрела на перевязанный обрубок, и отказ поверить в случившееся послужил ей своего рода анестезией. Боль отсутствовала, а вот пальцы несуществующей ладони, напротив, ощущались четко и живо: казалось, будто ей ничего не стоит сжать их в кулак. Разум подсказывал, что эти ощущения не более чем фантом. Она лежала, не в силах шелохнуться от ужаса, в то время как Нимиц, прильнув покрепче, старался смягчить ее отчаяние нежностью и любовью.

– Прошу прощения, мэм.

Хонор повернулась на голос и увидела Фрица Монтойю. Глаза хирурга запали, и, когда он сел рядом с ее койкой, она отчетливо ощутила его жалость и чувство вины.

– К сожалению, у меня не было выхода, мэм, – продолжил он. – Повреждения оказались слишком сильными, слишком… – Он осекся, глубоко вздохнул и взглянул ей прямо в глаза. – И у меня не было инструментов, чтобы сохранить ее. Если бы я не ампутировал руку, мы потеряли бы вас.

Хонор молча смотрела на него: множество нахлынувших на нее противоречивых чувств не позволяли рационально мыслить. Радость воссоединения с Нимицем, изумление от того, что она вообще жива, потрясение от потери руки и, самое худшее, скорбь о погибших друзьях, которые в отличие от нее уже никогда не проснутся, – все это обрушилось на нее разом, лишив возможности говорить. Она могла лишь смотреть в сострадающее, озабоченное лицо врача единственным глазом и прижимать к себе Нимица единственной рукой.

Сколько времени это продолжалось, Хонор не знала – но, наконец, правый уголок ее рта изогнулся в подобии улыбки, и она, отпустив Нимица, протянула правую руку Монтойе.

– Фриц, – мягко проговорила она.

Врач сжал протянутую руку, и длинные пальцы Хонор ответили таким же сильным пожатием.

– Прошу прощения, – повторил он.

Она покачала на подушке головой.

– За что? – тихо спросила она. – За то, что опять спас мне жизнь?

– Именно это он и сделал, миледи, – послышался другой голос, и Хонор, охнув, попыталась сесть, но ее правую руку по-прежнему удерживал Монтойя, а непроизвольно опершись о койку обрубком, она скривилась и зашипела от неожиданной острой боли.

Монтойя с донельзя огорченным видом вскочил на ноги, чтобы помочь ей, но ее уже поддержали другие руки. Нимиц соскочил с ее груди и улегся рядом. Она высвободила ладонь и, не обращая внимания на боль, с неистовой силой заключила в объятия Эндрю Лафолле.

Телохранитель обнял ее так же крепко, и она ощутила невероятную силу его эмоций, отдававшихся эхом и встречавших отзвук в каждом уголке ее души. Хонор чувствовала, как скорбит он о погибших товарищах и как яростно, как восторженно гордится ими. Но несравненно сильнее всех прочих чувств были его преданность, его любовь к ней! – и радость оттого, что она жива! Переполняемая ответным чувством Хонор потянулась к нему, как незадолго до того к Нимицу.

Такие моменты всегда слишком остры и насыщенны, чтобы длиться долго: глубоко вздохнув, Хонор разжала объятия. Лафолле последовал ее примеру и уже хотел отступить, но она порывисто покачала головой и здоровой рукой указала ему через себя на краешек кровати, со стороны ампутированной руки. Поколебавшись, он пожал плечами и присел рядом с ней.