На последней парте, стр. 32

Но идти к доске ей так и не пришлось. Весь красный как рак, вскочил вдруг с места Кладек. Откуда только смелость взялась!

— Пожалуйста, не называйте Кати «цыганка»! Вы так это сказали, словно обидеть ее хотели или что-то плохое о ней сказать!

Пишта почти кричал от волнения.

— Кати точно такая же, как мы все! — тотчас встала из-за своей парты и Марика.

— Только поет лучше! — пропищала Илдико Ружа, а это уж с ее стороны было по-настоящему великодушно — признать, что кто-то поет лучше, чем она сама.

Като Немеш стояла перед Кати точно каланча, загораживая ее. Но вдруг каланча стала уменьшаться, уменьшаться… Като пошла прямо к доске, взяла губку и с отчаянным лицом стала вытирать. Она не произнесла ни слова — всегда-то была молчальница, — но по твердым коротким ее движениям видно было, что она ни за что не позволит Кати работать, если уж ее попытались унизить.

Коняшка тоже что-то мрачно бурчал, а его сосед, Тизедеш, повторял звонким голосом:

— Свинство, свинство!..

Даже малявка Шашади и та вступилась:

— Разве вы, тетя Илонка, не знаете, что все дети и все взрослые одинаковы?

Теперь уже ребята наперебой говорили, кричали, объясняли что-то, только Кати молчала. Из глаз ее струились слезы. И она сама не знала почему: ведь когда новая учительница обратилась к ней так обидно, она не плакала. А вот сейчас, когда весь класс…

Весь класс!..

Тетя Илонка стояла на кафедре совсем багровая. Она попыталась справиться с ребятами — шикала, хлопала в ладоши, — но никто не обращал на это внимания. Даже звонок не утихомирил бурю, и учительница торопливо, словно ее преследовали, засеменила к двери.

Ребята окружили Кати. Персик дала ей свой носовой платок и громко, чтобы всем было слышно, сказала:

— Будет, Кати, не реви, ты ведь наша, слышишь!

15

Раздали полугодовые табели.

Это была настоящая беда.

Другая беда, поменьше, была история с зеленым ридикюлем тети Дёрди, который она вечно забывала и никогда не знала где — то ли в учительской, то ли в классе. На этот раз пропажа ридикюля особенно встревожила тетю Дёрди, потому что его не оказалось ни в учительской, ни в классе. Тетя Дёрди послала Кати еще раз оглядеть все, поискать хорошенько.

Кати вскоре вернулась, сказала, что разговаривала с тетей Луизой, которая видела, будто ридикюль взяла тетя Магда и заперла его в шкаф в директорском кабинете. Тетя Дёрди удивилась, правда, но сказала, что если так — все в порядке, и продолжала беседовать с ребятами о том, что значит уважать родителей, — был воспитательский час.

После перемены пришла тетя Луиза, чтобы вести класс вниз, в гимнастический зал.

Кати совсем забыла, что следующий урок — гимнастика!

Тетя Дёрди весело обратилась к тете Луизе:

— Я слышала, Магда заперла мой ридикюль в шкаф?

— Да? Зачем же это?

Вся сжавшись, Кати слушала их разговор и совсем не удивилась, когда тетя Дёрди со сверкающими глазами повелительно подозвала ее к себе:

— Кати! Ты солгала!

Увы, в Катиных россказнях действительно не было ни словечка правды. Она вошла в учительскую, огляделась — сумки нигде не было. Что делать? Вернуться и сказать, что не нашла? Но тогда тетя Дёрди и вовсе расстроится. А ведь рано или поздно сумка найдется; сколько раз уже она исчезала, но всякий раз находилась. Словом, не к чему и волновать человека попусту. Вот только как объяснить теперь тете Дёрди, что Кати не рассердить ее хотела, а успокоить?

Кати не стала ничего объяснять, и тетя Дёрди смягчилась, только когда сумка обнаружилась у вахтера: чья-то мама остановила там тетю Дёрди перед уроком, и она, чтобы не держать тяжелую, набитую тетрадями сумку, положила ее в дежурку.

Но, должно быть, тетя Дёрди догадалась о чем-то, проникла в Катины мысли, потому что после уроков сказала ей:

— Ах ты, чудила маленькая! Да о тебе можно целую диссертацию написать!

Словом, история с сумкой уладилась быстро, но вот табель…

Собственно говоря, с самим табелем никакой беды не было, единиц в нем не оказалось, и папа так расчувствовался, что дал Кати целых пять форинтов. Тетя Лаки просмотрела табель с мрачным видом, но на самом деле она не сердилась, потому что к обеду приготовила любимые Катины ватрушки. А Этука припасла для Кати целую горсть завернутого в бумажки сахару, — он лежал у нее в самой кассе, там, где хранились сотенные бумажки. Даже Кати сочла, что за табель, в котором не было ничего, кроме двоек и троек, это уж слишком, но вскоре выяснилось, что Этука угощала ее совсем по другой причине. Это был, так сказать, прощальный подарок, потому что ее переводили в другое место: с завтрашнего дня она будет работать в «Тюльпане» — это в Зугло, почти за городом, так что часто видеться им не придется. Кати от такого известия, конечно, очень расстроилась бы, не будь она уже и раньше совершенно убита тем, что их класс проиграл соревнование по успеваемости.

А Феттер ее же и упрекнула за это! Она всем так и сказала: Кати следовало самой приходить к ней заниматься, а ей, Аги, некогда было за ней бегать!

Даже Персик, даже Кладек не взяли ее под защиту — факты есть факты.

— Я в тебе разочаровалась, — сказала Марика звенящим голосом, высоко вскинув голову.

У тети Лаки была книга, называлась она «Одинокое сердце». Иногда тетя Лаки читала оттуда вслух кое-какие куски. Речь там шла о девушке-графине, которую граф-отец выгоняет из дому — Кати не очень ясно понимала почему, — и бедная девушка остается одна-одинешенька со своими страданиями. Жестокий отец прогонял ее с этими самыми словами: «Я в тебе разочаровался!» И произносил он их точно так же как Марика…

Значит, теперь ее, Катино, сердце опять станет одиноким?

Что ж, вполне возможно. Ведь решили же ребята на сборе маленьких барабанщиков, что Кати рано еще быть пионеркой. Принимать в пионеры будут Первого мая, но на Кати, видно, еще нельзя положиться. Первого апреля ребята пойдут в поход, где тоже будут готовиться к майскому торжеству, но Кати, конечно, они не возьмут. Впрочем, если к концу года она выправит свои отметки, то станет пионеркой в следующем учебном году. О походе речь держала Феттер, ей поручено было организовать его. Она считала, что лучше всего пойти на Хармашхатар-хедь [17]. Сколько же их всего будет? Если все придут, тогда тридцать пять. Кати не пойдет, она не член отряда. Мари Золтанка тоже не носит голубой галстук.

Кати очень долго и не подозревала, что Золтанка не в отряде. Она выяснила это совсем недавно…

Когда кончился последний урок, Феттер вскочила на кафедру и объявила:

— Все члены отряда остаются на местах! Сейчас придет Эмё Табори и проведет десятиминутный сбор.

Кати один раз видела Табори; Эмё была старшеклассница и вожатая их отряда. И еще о ней говорили, будто она уже выступает в театре. Но Кати не слишком была ею очарована. Она-то думала: раз в театре выступает — значит, непременно красавица, стройная и воздушная, словно фея. А Табори была самая настоящая кубышка.

Кати быстренько пошвыряла в сумку книжки и тетради. Сегодня тетя Лаки обещала научить ее гладить. Постельное белье гладить легко, и Кати сможет тогда помогать ей.

Все остались в классе, только Кати вихрем помчалась вниз по лестнице.

Повернув на первый этаж, Кати увидела вдруг на лестничной площадке Мари Золтанку. Она стояла к лестнице спиной, прижавшись лицом к оконному стеклу и, казалось, внимательно разглядывала двор. Что такое, почему она здесь, а не на сборе? Неожиданно Кати взяла Золтанку за плечи и слегка повернула ее к себе.

У Мари были заплаканные, красные глаза.

Она тотчас же отвернулась, чтобы ни Кати и никто другой не видел ее слез.

— Что с тобой? — спросила Кати.

— Ничего.

— Нет, правда…

— Оставь меня в покое!

Несколько минут Кати растерянно топталась у Золтанки за спиной, глядя, как та прижимает к глазам скомканный платочек. Вдруг, не сказав ни слова, обхватила ее рукой за плечи и потащила в темный уголок, за дежурку, прижала к стене, словно метлу, сама стала напротив и снова спросила: