Тысячелетняя ночь, стр. 8

— Не встанет, не бойся, — усмехнулся незнакомец и похлопал Роберта по плечу. — Я тут стоял, как раз и лук был у меня в руках. Ты упал, а она на тебя навалилась… Глаз ей кто-то ещё стрелой проткнул — как пьяная бежала…

— Это я стрелой, — сказал Роберт и вдруг, охватив руками его шею, залился отчаянными слезами. Тот не утешал мальчика, только ещё раз грубовато-ласково похлопал по спине.

Между тем на зелёной лужайке поднялось смятение: госпожа Элеонора, бледная, как её белое платье, стояла под дубом, где сын её набрёл на медведя, прижимая руку к груди, и растерянно смотрела, как муж рассылает во все стороны на поиски новых и новых слуг. Старый барон Локслей, проснувшись от шума, не сразу понял, в чём дело, но вслушался и махнул рукой:

— Глупости, — сказал он решительно. — В нём кровь Фицусов и Локслеев, мальчик везде сумеет выпутаться из беды. Бросьте вы эту бабью суматоху и ты, дочка, успокойся. — Но тревожный взгляд его противоречил весёлому тону и, отойдя подальше от дочери, он потянул зятя за рукав. — Посылай больше людей, Уильям, — сказал тихо. — И скорее! Мальчику не годится бродить одному в здешних лесах. Говорят… — Он вдруг замолчал, точно подавился, устремив растерянный взгляд на заросли орешника. Из-за кустов выступил высокий человек в рубашке из оленьей шкуры. На руках его, крепко охватив его шею, лежал Роберт в разорванном красном наряде. Одна нога его была обёрнута листьями и аккуратно обвязана мягкими полосками древесной коры.

— Роберт! — вскричала госпожа Элеонора. В одно мгновение она оказалась около мальчика и схватила его на руки, покрывая поцелуями. Затем подняла глаза, и они наполнились изумлением. — Гуг, — тихо сказала она, — ты жив, Гуг, и ты спас моего сына!

Упав на колени, Гуг поднёс к губам край её платья:

— Я счастлив, хотя и не знал, что это твой сын.

— Схватить негодяя! — раздался за спиной Элеоноры пронзительный голос. — В петлю его! Тут же! На месте!

В страшном волнении Элеонора обернулась, прижимая к себе сына. За ней стоял её брат, молодой барон Локслей. Он слегка покачивался после весёлого завтрака и размахивал для равновесия длинной ореховой веткой.

— Живо! — крикнул он, подойдя ближе. — Это беглый раб. Слышите вы, негодяи!

— Нет! — Элеонора с мальчиком на руках бросилась между слугами и Гугом. — Отец, скажи же, что нельзя его трогать!

Старый Локслей покачал головой:

— Беглый раб — всегда беглый раб, — сказал он. — А если он спас Роберту жизнь — это ему зачтётся. Схватить его!

Но за спиной Элеоноры уже никого не было. Слуги кинулись по тропинке и через некоторое время вернулись назад, запыхавшиеся и растерянные.

— Ему помогает сам чёрт, господин, — сконфуженно говорили они. — Ты ведь помнишь, что и раньше никто не мог сравниться с ним в беге.

— Дурни, — отвечал старый барон и благодушно повернулся к ним спиной. Но сын его в бешенстве набросился на них с палкой:

— Вы нарочно упустили его! — кричал он. — Клянусь дьяволом, вы нарочно сделали это! Дома я расправлюсь с вами, негодяи! — он вопил и задыхался от злобы, удары его сыпались на слуг, которые не смели от них увёртываться, а остальные рыцари окружили их, помирая от смеха и подавая молодому Локслею советы, заставившие Элеонору вспыхнуть от негодования.

— Перестань, Эгберт, — сказала она, сверкая глазами.

— Я тебе запрещаю это.

Эгберт Локслей действительно опустил палку, но не оттого, что послушался сестры — у него попросту не хватило дыхания. Несколько мгновений брат и сестра стояли друг против друга, такие похожие и такие разные. У обоих были правильные черты лица, большие голубые глаза и золотые вьющиеся волосы. Но тонкие губы горбуна были сжаты с неприятным ехидным выражением, при малейшем волнении нервный тик кривил и подёргивал левую щеку, отчего кривился и левый глаз. Роберт приподнялся на руках матери:

— Дядя Эгберт, — сердито крикнул он. — Гуг мой друг. Он убил медведя, он храбрее тебя! Помнишь, как моя собака Арроу загнала тебя на дерево?

Оглушительный хохот приветствовал это выступление. Рыцари и дамы заливались смехом так же искренне, как и минуту назад, когда палка барона Эгберта гуляла по спинам неудачливых его слуг. Сам старый барон Локслей не выдержал и расхохотался:

— Ну и мальчишка, — говорил он, вытирая глаза. — Не сердись, Эгберт, поймать раба всегда успеем. Расскажи лучше, внучок, что с тобой случилось?

— Сейчас я посмотрю его ногу, — подошедший сэр Уильям протянул руку, и Элеонора передала ему мальчика, — а потом, может быть, и отшлёпаю, чтобы не бегал один по лесу.

Но Роберт слабо улыбнулся и доверчиво прислонился к груди отца. Вспыльчивый и часто жестокий барон Фицус всегда был ласков с единственным сыном.

Рана была неопасна, но болезненна: стрела Гуга пронзила сердце медведицы и, умирая, зверь успел лишь зацепить когтями ногу лежащего мальчика, смял и разорвал нежные мускулы. В те времена, полные крови, каждый мужчина был воином и хирургом. Поэтому, развязав ногу Роберта, все восхитились искусством, с которым была сделана перевязка.

— Клянусь святым Дунстаном, я повешу своего домашнего лекаря и поставлю того лесного бродягу на его место! — весело воскликнул старый барон Локслей. И, наклонившись, осторожно приложил свежие листья к вздувшейся воспалённой ножке внука. Старик искренне считал необходимым поймать взбунтовавшегося раба — того требовал установленный порядок, спорить с которым ему не приходило в голову. Но вполне возможно, что хорошенько отодрав его за побег плетями, он исполнил бы только что данную клятву, не питая к наказанному никакого недоброжелательства. Может ли мятежный раб претендовать на свободу? Ну и расхохотался бы старый барон Джон, если бы кто сказал ему такую нелепицу. Этот весёлый человек спокойно принимал за непреложное дух времени, в котором жил, и оттого его поступки являли собой противоречивую смесь жестокости, которую диктовала среда, и доброты, которую диктовала природа его характера. В детях его эти чувства разделялись: доброта и благородство перешли к дочери, жестокость же целиком досталась горбатому сыну, преумножившись в нём низостью и вероломством.

Губы Роберта побледнели во время перевязки, но, крепко держа руку матери, он не издал ни стона. Единственным свидетелем его слёз был Гуг — больше такой роскоши семилетний Локслей не мог себе позволить. Душой мягок, духом твёрд — истинный сын госпожи Элеоноры.

Эгберт Локслей не принимал участия в заботах о племяннике, он отошёл в сторону и с раздражением ломал ветку орешника. Вдруг кто-то положил руку ему на плечо, он раздражённо обернулся: перед ним высокий и тонкий, в чёрной узкой сутане стоял отец Родульф. Для монаха благородного рода не считалось предосудительным принимать участие в охотничьей потехе.

— Слишком много шума, друг Эгберт, — в обычной своей манере вкрадчиво сказал он. — Стоит ли из-за этого ссориться с сестрой? Пошли Пита и Гека с парой охотничьих собак, след горяч и к вечеру они приведут тебе Гуга со скрученными локтями во двор замка.

— Ты всегда хорошо придумаешь, Родульф, — воскликнул горбун, и улыбка скривила его дёргающиеся губы. — Уж я тебе за это отплачу! — И они обменялись выразительными взглядами. Родственники стоили друг друга.

Глава IV

Полная луна озарила бледным светом деревню и замок, скалы и леса и засиявшую в её лучах болтливую речку Дув. Перед самым рассветом, уже побледневшая и прозрачная, она заглянула в дупло старой липы на вершине одного из холмов большого Роттерштайского леса. В дупле что-то сонно зашевелилось, гибкая тень выскользнула из него и неслышно поднялась на вершину липы, самой высокой и старой в том высоком и старом лесу. Густой туман ещё стлался по долинам, отдельные вершины деревьев выступали из него смутными тёмными силуэтами. День обещал быть тёплым и ясным.

Удовлетворённый осмотром, Гуг тряхнул головой и, подняв руки, поправил ремешок, сдерживающий его длинные волосы. Вот и весь утренний туалет. Впрочем, в те времена даже знатные дамы уделяли мало внимания мылу и воде.