Дети Эдгара По, стр. 123

— Где мой папа?

— Твой старик в порядке. Я его вытащил. — Айк снял верёвку со своего плеча и бросил её к выходу из пещеры. — Я же тебе обещал.

Энди сделал попытку протиснуться мимо него, чтобы побежать к отцу.

— Пустите меня.

Айк остановил его. С усилием выпрямившись во весь свой огромный рост, он положил чёрную лапу на плечо мальчика.

— Нет, нет, нет. То место не для тебя. Нечего тебе там делать. Я-то пришёл поговорить с моим мальчиком. Но ты сказал, что его здесь нет, так?

— Нет. Он домой пошёл.

Айк медленно поднял закопченную руку промокнуть со лба пот.

Даже в темноте Энди видел, как чёрная пыль слоями осыпается с неё и падает Айку в глаза. Он задыхался.

— Скажи ему, что я приходил. А теперь беги домой, сынок. Беги, встречай своего старика.

Энди кивнул, шахтёр повернулся к нему спиной и медленными тяжёлыми шагами стал удаляться в глубину пещеры, и свет качающейся на его поясе лампы поглощала тьма.

— И своему старику скажи, — тихо добавил Айк.

— Что сказать?

— Просто скажи.

Энди выскочил из пещеры на яркий свет солнечного летнего дня. Там, у входа, лежала верёвка, которую швырнул Айк. Энди поднял её. Она была чёрной от угля, и скрипучая пыль немедленно замарала мальчику руки. Его рубашка уже была испачкана отпечатком айковой лапы, так что он, не задумываясь, перебросил верёвку через плечо и поспешил домой.

Когда Энди уговорил охранника пропустить его за ворота, к подъёмнику, там уже была его мать, и отец с ней. Стэна вынесли на поверхность другие спасатели. Все поднявшиеся были целы и невредимы, но никто не ликовал и не веселился: один из спасателей остался внизу, погиб во время спасательной операции.

После этого Энди не видел Брина несколько недель. Мать увезла их с сестрой к своим родичам, в Уэльс. Когда Брин всё же вернулся, Энди сделал попытку передать ему то, что сказал Айк.

— Что?

— Он искал тебя. Там, в горах. Твой старик.

— Что?

— Он оставил тебе верёвку. Возьмёшь? Его верёвку?

Брин презрительно сморщил нос.

— Нет.

— Но ты должен.

— Заткнись, понял? Заткнись.

Со временем Брин, его мать и сестра переехали в Уэльс насовсем.

Энди никогда не рассказывал об этом своему отцу. Как-то раз он спросил Стэна:

— Значит, это отец Брина спас тебя, да?

— Так говорят, сынок. Так говорят.

Больше на эту тему они не говорили.

Энди не раз ещё ходил в Корли-рокс в надежде отыскать вторую пещеру. Он долго её искал. Но так и не нашёл Хотя у него и была верёвка. Он повесил её на гвоздь в садовом сарае, где она оставалась много лет, чёрная от угольной пыли.

Нил Гейман

Октябрь в председательском кресле

В председательском кресле сидел Октябрь, и вечер выдался прохладным: листья — красные и оранжевые — облетали с деревьев в роще.

Их было двенадцать. Они сидели вокруг костра и жарили на огне большие сосиски, которые шипели и плевались соком, стекающим на горячие поленья. Они пили яблочный сидр, освежающий и прохладный.

Апрель впилась зубами в сосиску, та лопнула, и горячий сок полился по подбородку.

— Проклятие, черт ее раздери, — сказала она.

Коренастый Март, сидевший рядом, рассмеялся, гулко и похабно, а потом вытащил из кармана огромный несвежий носовой платок.

— Держи, — сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

— Спасибо. Кажется, я обожглась из-за этого чертова мешка из-под кишок. Завтра будет волдырь.

Сентябрь зевнул.

— Ты такой ипохондрик, — сказал он через костер. — И такая вульгарная. — У него были тонкие усики и залысина спереди, отчего его лоб казался высоким, а он сам — мудрым не по годам.

— Отстань от нее, — сказала Май. У нее были темные волосы, короткая стрижка и удобные ботинки. Она курила маленькую сигариллу, дым которой пах ароматной гвоздикой. — Она просто слишком чувствительная.

— Пожалуйста, — протянул Сентябрь. — Давай вот без этого.

Октябрь, который ни на секунду не забывал, что сегодня он председательствует на собрании, отхлебнул сидра, прочистил горло и сказал:

— Ладно. Кто начинает? — Кресло, в котором он сидел, было вырезано из цельной дубовой колоды и отделано ясенем, вишней и кедром. Остальные сидели на пнях, равномерно расставленных вокруг небольшого костерка. За долгие годы эти пни стали гладкими и уютными.

— А протокол? — спросил Январь. — Когда я сижу в председательском кресле, мы всегда ведем протокол.

— Но сейчас в кресле не ты, да мой сладкий? — насмешливо осведомился Сентябрь, ироничное элегантное создание.

— Надо вести протокол, — заявил Январь. — Без протокола нельзя.

— Как-нибудь обойдемся, — сказала Апрель, запустив руку в свои длинные светлые волосы. — И я думаю, начать должен Сентябрь.

— С большим удовольствием, — горделиво кивнул Сентябрь.

— Эй, — вмешался Февраль. — Эй-эй-эй. Я не слышал, чтобы председатель это одобрил. Никто не начинает, пока Октябрь не скажет, кто именно начинает, а после этого все остальные молчат. Можем мы сохранить хотя бы какое-то подобие порядка? — Он обвел взглядом собравшихся, маленький, бледный, одетый во все голубое и серое.

— Хорошо, — сказал Октябрь. Борода у него была разноцветная, словно роща по осени — темно-коричневая, оранжевая и винно-красная давно не стриженная путаница на подбородке; щеки — красные, точно яблоки. Он был похож на хорошего доброго друга, которого знаешь всю жизнь. — Пусть начинает Сентябрь. Лишь бы уже кто-то начал.

Сентябрь положил в рот сосиску, элегантно прожевал, проглотил и осушил кружку с сидром. Потом встал, поклонился слушателям и начал:

— Лорен де Лиль был лучшим поваром в Сиэтле, по крайней мере он сам так считал, а звезды Мишлен на двери ресторана это подтверждали. Он был замечательным поваром, это правда. Его булочки с рубленой ягнятиной выиграли несколько наград, его копченые перепела и равиоли с белыми трюфелями «Гастроном» назвали десятым чудом света. А его винные погреба… ах, его винные погреба… его гордость и страсть.

И я его понимаю. Последний белый виноград собирают как раз у меня, и большую часть красного: я знаю толк в хороших винах, ценю аромат, вкус, послевкусие.

Лорен де Лиль покупал свои вина на аукционах, у частных лиц, у дилеров с репутацией. Он настоятельно просил, чтобы ему выдавали генеалогический сертификат каждой бутылки вина, потому что мошенники, увы, попадаются слишком часто, и особенно если бутылка вина продается за пять, десять или сто тысяч долларов, фунтов или евро.

Истинной жемчужиной его коллекции — ее бриллиантом — была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. Редчайшее из редчайших вин. Бутылка стоила сто двадцать тысяч долларов, хотя, если по правде, это вино было бесценным, потому что в мире сохранилась всего одна бутылка.